Футурологические концепции северокавказской эмиграции 1920–1930-х гг.
20 января 2019. Разместил: admin
Общественно-политическое наследие российского зарубежья 1920–1930-х гг. включает комплекс воззрений о сущности большевистского режима в России и различные варианты прогнозов политического и социально-экономического развития страны [1]. Аналогичное направление существовало и в публицистике северокавказской послереволюционной эмиграции. Ее идеологический и партийный спектр был достаточно пестрым — от меньшевиков и эсеров до монархистов, стремившихся к восстановлению «единой и неделимой» Российской империи. Однако доминантой общественно-политической жизни северокавказского зарубежья в Европе межвоенного периода была идея федеративного кавказского государства, базировавшаяся на представлениях об общности истории, обычаев, духовного уклада народов Северного Кавказа, а также экономико-географической целостности данного региона. «Как прежде, так и теперь, горцы, говорящие на разных языках, в грозные для них исторические моменты не раз являли пример единства и преданности родине и верность свою идее общекавказской солидарности», — говорилось в редакционной статье журнала «Вольные горцы» в марте 1927 г.
Идеологические воззрения северокавказской левой эмиграции опирались на наследие общественных деятелей и просветителей, выступивших на рубеже XIX–XX вв. с идеями кавказской автономии — Вассан-Гирея Джабагиева, Таштемира Эльдарханова, Магомета Далгата, Ибрагимбека Гайдарова, Ахмета Цаликова и др. Созданный ими в 1904 г. Комитет горцев Северного Кавказа тяготел к демократическим фракциям Государственной Думы и мусульманским организациям [2] .
При этом воззрения ряда лидеров кавказской эмиграции в послереволюционный период претерпели определенные изменения. До прихода к власти большевиков наибольшей популярностью пользовались идеи национально-территориальной или религиозной (мусульманской) автономии в составе единого демократического российского государства. В частности, на 2-м Всероссийском мусульманском съезде в Казани летом 1917 г. доминировали два течения в области политического устройства России: национальные федералисты, оказавшиеся в большинстве, и сторонники демократической республики с автономией окраин. Выдвигались также проекты образования независимых государств или автономий в рамках крупных национально-территориальных областей, прежде всего, Чечни и Дагестана. Вассан-Гирей Джабагиев, один из авторов «Конституции Северо-Кавказской Демократической республики» (основанной на кантональной системе Швейцарской конференции), представлял будущий Кавказ «Швейцарией на Востоке» и поддерживал идею конфедерации Северного Кавказа, Армении, Азербайджана и Грузии. Однако события гражданской войны, включавшие краткий опыт существования формально независимого Кавказа, и последующее утверждение здесь советской власти отодвинули эти программы на второй план. В зарубежной северокавказской публицистике 1920–1930-х гг. переход территории Кавказа под контроль большевиков характеризовался не только как главная причина эмиграции, но и как чисто внешнее воздействие. Авторы, придерживавшиеся такой точки зрения, стремились возложить ответственность за установление на родине советской власти исключительно на Россию. «Кавказская эмиграция не является эмиграцией, которая покинула свой край вследствие внутренних потрясений. Она есть следствие насилия, совершенного над волей кавказских народов, вызвана оккупацией кавказских республик Советской Россией» [3], — утверждалось в варшавском журнале «Северный Кавказ». В данном контексте особый интерес эмиграции вызывали факты вооруженных выступлений и другие формы протеста населения Кавказа против большевистского режима.
В первые годы эмиграции северокавказское зарубежье напряженно следило за процессом укрепления советской власти на Кавказе. «Большевики пытаются сломить окончательно волю кавказских народов и разрушить их мозг», — говорилось в одном из протоколов Частного совещания политических деятелей кавказских республик в Константинополе в сентябре 1921 г. В этот период у кавказской эмиграции сохранялась (и не без оснований) надежда на новый подъем национально-освободительного движения на Кавказе и в Закавказье и отделение их от Советской России. В эмигрантских источниках эпохи нэпа отмечается сильное поправение коммунистов в Дагестане и других областях Северного Кавказа и общее ослабление политического влияния большевиков. В частности, в документах Информационного бюро Союза кавказских республик в Константинополе весной 1922 г. говорилось: «В Горской республике сравнительно живется легче [чем в Закавказье — В. Е.], так как советская власть дальше линии железной дороги и городов не идет. Горские коммунисты правеют и говорят, что они не ожидали, что советская власть выльется в такие формы. Можно ожидать общего выступления горцев при известных благоприятных условиях…» [4].
В агентурных данных, приходивших с Кавказа в Константинополь, и материалах советских газет в этот период неоднократно сообщалось о наличии очагов вооруженного сопротивления большевикам со стороны народов Северного Кавказа, неустойчивости общественно-политической ситуации в Чечне и Дагестане. «В Терской области, во Владикавказе Чека свирепствует, идут расстрелы. В то же время, сняты все казачьи станицы Сунженской линии и переселены вглубь России — их место занято чеченцами. В аулах советская власть почти не чувствуется. Советская власть ничего не дает, но и ничего не берет с населения, боясь вызвать со стороны населения, которое снова вооружается, восстание… Получены еще достоверные сведения с Северного Кавказа о столкновении чеченцев с отрядом ЧК в районе Грозного. Столкновение произошло 4 января. Убито 10 красноармейцев, ранено 13 и взято в плен 7 человек и 5 пулеметов. Потери чеченцев неизвестны. В Грозненском районе неспокойно» и т.п. Весной и летом 1922 г. были также получены известия о нападениях вооруженных отрядов на помещения ЧК во Владикавказе и Темирхан Шуре.
Создание на Северном Кавказе и в Закавказье элементов государственности в форме автономных республик не удовлетворяло северокавказскую послереволюционную эмиграцию, во многом потому, что сопровождалось насильственным насаждением коммунистической идеологии и политической системы, репрессиями в отношении духовенства, знати, а также оставшихся на родине бывших участников Гражданской войны на Кавказе. Кроме того, негативную оценку эмиграции вызывало предпринятое советскими властями перекраивание административных границ национальных областей на Кавказе; в частности, выделение из состава Горской республики Кабарды и других областей и присоединение их к РСФСР на правах губерний, сопровождавшееся новым заселением кабардинских территорий русскими крестьянами и казаками. Все это воспринималось и трактовалось зарубежными идеологами независимости Кавказа как продолжение российской имперской политики. В сводках Информационного бюро Союза Кавказских республик в Константинополе летом 1922 г. подчеркивалось, что хотя власть на Северном Кавказе находится в руках «туземцев-коммунистов», но опирается она на русские красноармейские части. Реализация права наций на самоопределение в условиях СССР представляла, по мнению кавказской эмиграции, «пустой звук». «Снова тяжелая пята русского сапога, одетого уже на красноармейскую ногу, придавила горские народы и их соседей», — писал в начале 1927 г. журнал «Вольные горцы». Аналогичные высказывания были характерны уже в 1930-е гг. для представителей радикальных кругов северокавказской эмиграции в Варшаве.
Резкую критику вызывала и тенденция подведения классовой теории марксизма под национально-освободительное движение народов Северного Кавказа, которая проявлялась в советской публицистике и научной литературе 1920-х гг., хотя в революционную эпоху многие представители северокавказской политической элиты сами нередко пользовались коммунистической риторикой.
При этом рост активности российской белой эмиграции волновал кавказских конфедератов не меньше, чем действия большевиков на Кавказе и в Закавказье. В частности, А. Цаликов заявлял: «Нужно отметить имеющую большое значение, особенно для Северного Кавказа, оживившуюся работу в Константинополе Казачьего Совета и вообще правых кругов. Подготовляются операции, имеющие целью Кавказ». По мнению Цаликова, русская эмиграция и, прежде всего, казачество, стремились сделать Черноморье, Кубань и Северный Кавказ объектом «новых политических экспериментов». В этой ситуации он призывал кавказскую политическую эмиграцию следовать собственной линии, без учета действий и заявлений белоэмигрантских кругов и ситуации в России. Предметом интересов кавказского зарубежья должен быть только сам Кавказ и его освобождение от большевизма: «выдвигается проблема более активной борьбы с большевистскими узурпаторами на Кавказе независимо от разрешения вопроса о советской власти в общероссийском масштабе» [5], — писал он. Северокавказская пресса в Европе негодовала по поводу высказываний А.П. Кутепова и других лидеров белой военной эмиграции, восхвалявших подвиги российской армии на Кавказе в XIX столетии.
К проблемам Кавказа проявляли интерес и демократические круги российского зарубежья. В частности, модели будущего общественно-политического и административного устройства Кавказа неоднократно становились темой обсуждения на собраниях Республиканско-демократического объединения в Париже. Например, М.Н. Абациев 22 ноября 1935 г. выступил с докладом на тему «Самоопределение Осетии (в связи с национальным вопросом на Кавказе)». Им же была опубликована в газете «Последние Новости» от 2 апреля 1937 г. статья «Идея солидарности народов Кавказа».
Однако для радикальных кругов северокавказской политической эмиграции было характерно недоверчивое отношение к русской интеллигенции, которая в их глазах оставалась носителем имперского сознания. Чуждой для данной группы северокавказского зарубежья была и характерная для многих российских эмигрантов идеализация дореволюционной эпохи. «Сплошь и рядом, это прекрасные люди, с большим научным багажом, но раздавленные и зачарованные прошлым беспредельным пространством русской империи, глухие к новой сущности и к новым формам творящей жизни», — писал о российской эмигрантской интеллигенции один из авторов журнала «Горцы Кавказа» осенью 1929 г.
Можно заметить, что в идеологической системе кавказской политической эмиграции, в отличие от белого зарубежья, не существовало такого явления как демонизация большевизма. Национальные большевистские и советские кадры, за исключением особо одиозных фигур, рассматривались как возможная часть управленческого аппарата независимого Кавказа. Признавая, что «деспотизм коммунистов не может быть сравниваем с тем, что было в царские времена», северокавказская эмиграция, тем не менее, не отрицала тех положительных изменений в жизни народов Кавказа, которые принесла советская власть: прежде всего, национальные школы и печать. «Пусть все это отравлено насильственным внедрением коммунизма, которого не приемлют горские народы. Но все же страна покрыта сотнями начальных школ, десятками средних и профессиональных училищ. Учащиеся мальчики и девочки считаются тысячами. Все это останется и после коммунистов», — заявлял Ахмет Цаликов 20 декабря 1926 г., выступая на заседании Общества кавказоведения в Праге [6].
В конце 1920-х гг. Тамбий Елекхоти так писал о перспективах Северного Кавказа после крушения большевизма в СССР и неизбежного, как полагали многие эмигрантские авторы, развала советской империи: «Что же будет делать тогда Кавказ? Кавказ, сохранивший кое-какие остатки вековых традиций, не принявший коммунизма, Кавказ, связанный своими частями, общностью быта, историческими судьбами и вековыми адатами, Кавказ прошедший тернистый путь революции, имеющий уже огромный опыт, и занимая сравнительно небольшую территорию, легче и скоро установит у себя порядок. Наша автономная советская власть автоматически может превратиться на следующий же день в независимую национальную власть, как только оборвется нитка, связывающая Кавказскую компартию с Москвой» [7].
Обеспокоенность северокавказского зарубежья, в том числе его левых кругов, вызывало влияние большевистской пропаганды и воспитания на молодежь. «Порча народных нравов, в особенности под влиянием комсомольства, несомненна», — говорилось в одном из сообщений о положении на Кавказе в конце 1920-х гг. В то же время, большевизация общества воспринималась как поверхностное явление, которое можно будет легко преодолеть после свержения советской власти на Кавказе.
Представляет интерес обзор итогов советской политики на Северном Кавказе, опубликованный в парижском журнале «Горцы Кавказа» летом 1929 г. По мнению его авторов, внутренняя жизнь горцев, их быт, традиции и адаты и в условиях власти большевиков выдержали все испытания и остались неизменными, в неприкосновенности сохранились такие институты, как брак, материнство, почитание старших и священных семейных устоев. При этом молодое поколение жителей Северного Кавказа «получает образование и приобщается к цивилизации, не подлегая коммунистическому разврату. Сейчас горцы располагают тысячами молодых культурных сил с высшим и средним образованием, работающих в области осуществления национальной идеи». Подчеркивались успехи северокавказской молодежи в изучении истории, языков, этнографии своих народов, а также снижение уровня межнациональной конфликтности на Кавказе. Формирование в регионе кадров всех отраслей экономики и управления позволило идейным лидерам северокавказской эмиграции сделать вывод о том, что «горцы располагают достаточным кадром людей, подготовленных для того, чтобы взять в нужную минуту аппарат управления в свои руки». Надежды на «отрезвление» горских коммунистов составляли один из центральных пунктов северокавказской политической футурологии; косвенно они подкреплялись данными о репрессиях против членов ВКП(б) на Северном Кавказе. Согласно эмигрантской статистике в 1925-1929 гг. по обвинению в национальном уклоне было арестовано 300 человек, некоторые из них расстреляны.
В то же время, политические круги эмиграции Северного Кавказа разделяли многие заблуждения, в целом характерные для российского послереволюционного зарубежья, прежде всего, веру в слабость и непрочность большевистского режима. О том, что Советская Россия политически и экономически зашла в тупик, о неизбежном провале плана индустриализации и т.п. в конце 1920-х гг. писали Саид Шамиль, М.Е. Расул-Заде и другие идеологи кавказского зарубежья. Эти представления о слабости и грядущем развале советского государства влияли на геополитическую ориентацию северокавказской эмигрантской интеллигенции. Представители северокавказского зарубежья все чаще заявляли о самодостаточности Северного Кавказа как политической и культурной единицы, что стало поводом для дискуссий между ними и идеологами эсеровской партии и ряда других общественно-политических течений российского зарубежья, в принципе сочувствовавших идеям национально-освободительных движений.
Характерное для значительной части российской послереволюционной эмиграции стремление к военно-политическому реваншу над большевистским режимом для северокавказского зарубежья являлось второстепенным элементом их идеологии: на первом месте находились интересы народов Кавказа. В частности, лидеры северокавказской эмиграции следуют в этот период линии нейтралитета в отношении конфликтов между СССР и западными державами. В начале 1928 г. редакция журнала «Вольные горцы» выступила с заявлением о позиции Кавказа в случае англо-советской войны, в котором говорилось: «Мы не намерены вступать ни в чьи ряды. Мы ориентируемся только на себя, на Кавказ… Мы с русским народом войны не имеем. Мы ее не только не хотим, но мы исчерпаем все доступные средства, чтобы ее не иметь в будущем» [8] .
Одним из центральных элементов общественных дискуссий в эмигрантских кругах, проявлявших интерес к кавказской теме, был выбор культурной ориентации Кавказа после его освобождения от большевизма. Для всех ее участников было очевидно, что горцы окажутся перед необходимостью выбора языка межнационального общения и единого вектора в культурном развитии и международной политике.
Интеллектуальная элита Северного Кавказа в ХХ в. являлась носителем и проводником русской, непосредственно европейской или арабской культур. Отсутствие образованного класса, воспитанного на основе собственных национальных языков и традиций Кавказа, было одним из главных аргументов в пользу тех, кто считал невозможным создание независимой кавказской государственности. Языковой вопрос был непосредственно связан с религиозными и политическими аспектами проблемы: отказ от русского языка в пользу турецкого или татарского неизбежно означал дальнейшую исламизацию Кавказа и рост турецкого влияния в регионе, представлявшего опасность для проживавших здесь христианских народов. Кроме того, подобная программа однозначно исключала возможность переговоров с Арменией о вхождении ее в состав Кавказской конфедерации, идея которой сохраняла определенную актуальность в эмигрантских кругах до конца 1930-х гг.
Русский язык и культура, носителями которых являлось абсолютное большинство кавказской эмигрантской интеллигенции послереволюционной волны, с одной стороны, были наиболее логичным и удобным выбором для образованного общества Северного Кавказа. С другой — они несли с собой негативные, болезненные ассоциации, связанные с Кавказской войной и пребыванием Кавказа в составе Российской империи. Наиболее радикально настроенные сторонники независимости Кавказа хотели бы раз и навсегда отмежеваться от России, даже ценой отказа от тех культурных и экономических преимуществ, которые она уже дала и могла дать Кавказу в будущем. Существовала и третья точка зрения, согласно которой, Кавказ должен отказаться от старых связей и с Россией и с Турцией и встать на путь независимого самостоятельного развития с ориентацией на европейскую культуру, которую можно взять «из первых рук». Политики и мыслители северокавказского зарубежья мечтали о процветании и мире своей родины. В частности, Гайдар Баммат считал, что геополитическое положение Кавказа, неоднократно превращавшее его в арену столкновений между мировыми державами, в будущем может стать важным стратегическим преимуществом. «Прекрасный Кавказ… должен стать звеном между Востоком и Западом, обеспечивать мирные отношения и интеллектуальное сотрудничество между народами обоих континентов, переплавляя европейскую и азиатскую культуры, от чего может зависеть судьба мира» [9] , — писал он.
Летом и осенью 1929 г. в эмигрантской прессе разгорелась полемика между сторонниками и противниками идеи независимой северокавказской государственности. Поводом к ней послужил доклад, «читанный в Париже в небольшой группе кавказцев — пытавшихся объединиться в защиту русского великодержавия на Кавказе, причем на докладе энергично доказывалось, что среди горцев вообще нет никакого сепаратизма, а в особенности среди кабардинцев, ингушей и осетин» [10]. Вскоре Тамбий Елекоев (Елекохти) опубликовал в журнале «Горцы Кавказа» статью, в которой доказывал, что движение сепаратизма на Северном Кавказе получило свое идейное обоснование как минимум в 80-х гг. XIX в. в произведениях Коста Хетагурова и других национальных мыслителей [11]. Его оппонентом выступил Измаил Баев, статья которого появилась 18 июля 1929 г. в газете «Возрождение». Следует отметить, что в свое время он входил в состав Северо-Кавказского комитета, демонстрировавшего лояльность Временному правительству. Баев считал, что движение кавказского сепаратизма возникло всецело под влиянием левых прокоммунистических сил после революции 1917 г., и что оно является ложной и опасной политической тенденцией, поскольку может привести к новой кровавой агрессии со стороны Советской России. Напоминая о печальной участи черкесских изгнанников XIX в., Измаил Баев утверждал, что «лишь легкомысленный человек может выступать в настоящую минуту с предложениями в русской печати и на русском языке о независимости народов Кавказа». Он выдвигал достаточно спорную концепцию о неспособности Северного Кавказа к самостоятельному государственному творчеству, что, по его мнению, продемонстрировали лидеры молодых кавказских республик в дни революции. Разумеется, такие утверждения импонировали белой эмиграции и вообще консервативным кругам российского зарубежья, рупором которых собственно и было «Возрождение».
Если статья Баева была вынесена в общее информационное пространство всего русскоязычного зарубежья, то его оппоненты высказывали свою позицию лишь на страницах журналов «Горцы Кавказа» и «Независимый Кавказ», замыкаясь в рамках сообщества своих земляков и единомышленников. (По-видимому, это был их собственный выбор, поскольку никаких упоминаний об отказе им в публикации со стороны «Возрождения» или других русских газет и журналов не встречается.) Т. Елекохти резко возражал Баеву и его сторонникам, пытавшимся возложить ответственность за судьбу советского Северного Кавказа на правительства независимых республик, сложивших оружие перед внешним врагом. Он подчеркивал, что, находясь в составе Российской империи, народы Северного Кавказа почти не допускались к местному управлению и не могли получить опыт государственно-административной работы, напоминал о кровопролитных боях против белых и красных, которые шли на Кавказе в 1918-1920 гг. «В огне гражданской войны создать больше того, что сделали кавказские республики, не сделал бы ни один другой народ», — писал он. В статьях Т. Елекхоти представляет интерес оценка кавказского сепаратизма как вынужденной меры самосохранения перед лицом российско-советской угрозы. «Мы, сепаратисты, в отношении ко всему русскому и к России занимаем позицию определенную. Мы не лицемерим. Все народы имеют одинаковое право на жизнь и на уважение — и это право мы признаем за русским народом, так же, как за своим. Русскую культуру ценим. Сепаратизм наш зиждется не на отрицании значения этой культуры для человечества, как легкомысленно подозревают наши противники, не на ненависти к русскому и к России, а на соображениях, вытекающих из всей международной и внутрирусской обстановки. В сепаратизме мы видим спасение народов Кавказа и их экономический и культурный расцвет» [12].
Аналогичные воззрения можно встретить и в других источниках, отражающих идеологию северокавказской демократической эмиграции. Суть ее сводится к тому, что сопротивление Кавказа российскому империализму вытекало непосредственно из российской политики, состояния российского общества и государства, которые не могли дать народам Кавказа позитивного развития. Эмигрантский сепаратизм 1920-1930-х гг. был обусловлен, прежде всего, несовместимостью культуры и менталитета народов Кавказа с большевистским режимом: «Горцы и коммунистическая идеология — да это просто огонь и вода, химера в воспаленном мозгу сумасшедшего. Чем скорее мы избавимся от этого сумасбродства — тем лучше… В России две силы — два близнеца: белые и большевики. Есть ли третья сила? Есть ли истинная демократия?.. Ее пока нет… Или если она есть, то она слаба и беспомощна… Нужно думать самим о себе и вырвать Кавказ из русского экономического, политического и морального хаоса» [13].
Определенную завершенность эти идеи получили в решениях Кавказской конференции, проходившей в июле 1934 г. в Брюсселе. В утвержденных ее участниками тезисах по докладу «Кавказский вопрос и Россия», в частности, говорилось: «Национальное движение угнетенных народов, угрожая советской власти, ни в коей мере не угрожает правильно понятым интересам самого русского народа. Интересы русского и не русских народов одинаково требуют падения советского строя и установления на его развалинах новых отношений международного характера: создания национально-самостоятельных республик, установления народовластия, а между ними мирных добрососедских отношений».
Идеологемы кавказского эмигрантского сепаратизма 1920-1930-х гг. не учитывали важности многовековых культурных и экономических связей между Россией и Кавказом. Не мог вызывать широкую общественную поддержку и радикальный подход некоторых авторов к проблеме этнокультурной самобытности народов Северного Кавказа. В частности, П. Билатти огульно утверждал, что в свободном Северном Кавказе «не должно быть ни аварца и кабардинца, ни балкарца и осетина, ни чеченца и кумыка и т. д. Там должны быть только северокавказцы». Очевидно, что и для многонациональной кавказской эмиграции, бережно сохранявшей в изгнании обычаи и языки своих народов, и непосредственно для жителей Кавказа, которым адресовались данные заявления, стирание этнического многообразия на Кавказе было абсолютно неприемлемым.
Не принимались в расчет идеологами кавказского сепаратизма и традиции боевого братства периода Первой мировой войны и совместной борьбы с большевизмом на Кавказе, в которой особую стойкость проявили адыгские народы. Как известно, в 1917-1918 гг. установление советской власти в ряде областей Кавказа первоначально было поддержано населением. Существенную роль в этом процессе сыграло выдвижение большевиками лозунгов о праве наций на самоопределение, о свободе вероисповедания и др. («Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа»), поддержка требований безземельных горцев о передаче им казачьих земель, а также популистское использование образов имама Шамиля, абрека Зелимхана и других народных героев Кавказа в большевистской пропаганде.
В то же время, народы Северного Кавказа очень быстро распознали истинное лицо большевизма и в большинстве своем продемонстрировали к нему резко отрицательное отношение. Так, черкесское население «с самого начала и до конца выказало себя ярым противником большевизма и правильно оценило его значение». Антибольшевистские настроения среди черкесов способствовали их сочувственному отношению к белым армиям и казачеству. Генерал В.Л. Покровский позднее свидетельствовал, что он был всегда спокоен за линию фронта, проходившую по черкесской земле [14]. О расправах большевиков с мирным черкесским населением на Кубани уже в начале Гражданской войны свидетельствовали многие участники белого движения, в т.ч. генерал А. Богаевский. Только в ауле Абукай в марте 1918 г. большевиками было убито 240 черкесов. Жестоко пострадали и черкесские вожди — представители известного очеркесившегося рода крымских Гиреев. Очевидно, что многие черкесы, сражавшиеся в белой армии, а затем находившиеся в эмиграции, были противниками большевистского режима не только политически, но и по закону кровной мести. В сходной ситуации оказались в эти годы многие адыгские, вайнахские, дагестанские, осетинские, абхазские семьи. Данная ситуация способствовала их сближению, идейному и организационному, с системой Русского Обще-Воинского союза (РОВС) и другими белоэмигрантскими институциональными структурами.
Неприятие большевистского переворота было характерно и для подавляющего большинства личного состава полков Кавказской туземной конной дивизии (т.н. «Дикой дивизии»), что предопределило участие кабардинских и других национальных частей в белом движении на Юге России, а затем эмиграцию представителей северокавказского офицерства.
Имеются документальные свидетельства о том, что находившиеся в эмиграции после 1917 г. черкесы, чеченцы, дагестанцы считали и Северный Кавказ, и Россию в целом своей родиной. Так, например, чеченцы, служившие в Иностранном легионе вместе с бывшими белыми офицерами, демонстрировали «изумительно трогательное» отношение к России: «Однажды поздно вечером, проходя мимо чеченского барака, я увидел одного из них сидящим на пороге, — пишет Э. Гиацинтов. — Он что-то тоскливо мурлыкал себе под нос. Я спросил его, отчего он такой грустный, на что он мне ответил: Скучаю, в Россию хочу». Он же отмечает, что среди сослуживцев наиболее полное взаимопонимание у чеченцев в Легионе установилось именно с русскими эмигрантами: «Наши чеченцы, несмотря на единство веры с арабами, держались вдалеке от них, и всякие попытки сближения заканчивались ничем. С русскими же, за редким исключением, отношения были прекрасные» [15]. В этом и других отрывках заметна искренняя симпатия русского офицера к своим чеченским сослуживцам, уважение к их религиозности, верности обычаям гостеприимства, почтения к старшим и др. Характерно и неоднократно используемое автором определение «наши чеченцы». Российским легионерам приходилось не только выступать в роли переводчиков, но и разъяснять своему французскому начальству, что гордый характер горцев не допускает несправедливости и унижений.
Представители северокавказской интеллигенции и офицерских кругов дореволюционного времени, независимо от своих политических убеждений, признавали, что в российском обществе их всегда принимали на равных, с симпатией и уважением. Можно предполагать, что с течением времени, когда перспективы возвращения на родину стали все более призрачными для всех категорий эмигрантов без различия национальности, религии и политических взглядов, в среде русскоязычного кавказского зарубежья усилилось объединяющее чувство землячества, в том числе в отношении малой родины — Кавказа. В частности, в октябре 1929 г. в Париже был организован «Кружок друзей Кавказа» — общество, «преследующее благотворительные цели и ставящее себе задачей взаимное общение лиц, так или иначе связанных с Кавказом или интересующихся им». Участниками кружка были представители черкесской и других национальных общин Парижа и деятели культуры российской эмиграции.
Таким образом, в идейном пространстве северокавказской эмиграции 1920–1930-х гг. наблюдались расхождения между левой интеллигенцией, выдвигавшей лозунги кавказского сепаратизма и конфедерализма, и основным социумом северокавказского зарубежья, включавшего значительное число бывших военнослужащих царской и белой армии, чиновников, инженеров, ученых, деятелей культуры и искусства, лояльно на строенных по отношению к России и поддерживавших перспективу развития Кавказа в рамках российской правовой государственности.
Общую платформу практически для всех страт северокавказской послереволюционной эмиграции составляли преданность своей Родине — Кавказу, забота о сохранении адатов, национальных языков, культурных и религиозных традиций.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Ершов В. Ф. Белоэмигрантские концепции восстановления российской государственности // Кентавр: Историко-политологический журнал. М., 1994. № 4; Он же. Белоэмигрантская футурология 1920-1940-х гг.: мифы и реальность // Россия на пороге 21 века: Общество, государство, культура, сервис. Сборник научных трудов МГУС. Вып. 4. М., 2000.
2 Яндиева М., Мальсагов А. Общекавказская государственность: вчера, сегодня, завтра. Назрань-Москва, 2003. С. 7.
3 Северный Кавказ. — Варшава, 1934. № 8. С. 26.
4 ГАРФ. Ф. 6144. Оп. 1. Д. 1. Л. 16об., 89.
5 Там же. Л. 17.
6 Изгоев А. С. Национальные споры (письмо из Праги) // Руль. — Берлин, 29 декабря 1929 г. № 1848. С. 2.
7 Елекохти Тамбий. Сепаратизм горцев Кавказа и его корни // Независимый Кавказ. Париж, 1929. Август. № 1. С. 30.
8 Вольные горцы. — Прага, 19 января 1928. № 6. С. 3-6.
9 Баммат Гайдар. Кавказ и русская революция: (Политический аспект) / Пер. У. Темирбековой. — Махачкала, 2000. С. 40.
10 Елекохти Тамбий. Сепаратизм горцев Кавказа и его корни // Независимый Кавказ. Париж, 1929. Август. № 1. С. 28.
11 Елекохти Тамбий. Сепаратизм горцев Кавказа и его корни // Горцы Кавказа. — Париж, 1929. № 2-3.
12 Елекохти Тамбий. Сепаратизм горцев Кавказа и его корни // Независимый Кавказ. Париж, 1929. Август. № 1. С. 31.
13 Цалыккаты Ахмед. Брат на брата. Роман из революционной жизни Кавказа. Прага, 1926. С. 255.
14 Гаджемуков В. Черкесы и большевизм // Вестник первопоходника. Лос-Анджелес, 1965. № 50. С. 13.
15 Гиацинтов Э. Н. Записки белого офицера / Вступительная статья, подготовка текста и комментарии В. Г. Бортневского. — Издание второе, испр. и доп. — М., 2010. С. 205.
Автор: В.Ф. Ершов
Источник: журнал «Дискуссия», № 4 (22) апрель 2012 г.
Источник: журнал «Дискуссия», № 4 (22) апрель 2012 г.
Вернуться назад