Главная > История > Русификация Северного Кавказа в контексте интеграционной политики Российской империи во второй половине XIX – начале XX в.

Русификация Северного Кавказа в контексте интеграционной политики Российской империи во второй половине XIX – начале XX в.


30 сентября 2019. Разместил: admin
Ко второй половине XIX в. Российская империя подошла с целым комплексом социально-экономических и внутриполитических проблем, актуализировавших необходимость значимых преобразований всех сфер жизнедеятельности российского социума. Вступив на путь модернизации, страна начала претерпевать глобальное реформирование, ориентированное на создание благоприятных условий для экономического роста, преодоление социально-экономической отсталости. Начавшийся промышленный переворот требовал пересмотра основ внутренней политики. Знаковым шагом стала отмена в 1861 г. крепостного права, послужившая мощным импульсом внутренней миграции крестьянского населения. Стратегически значимым достижением в исследуемый период стало завершение в 1864 г. Кавказской войны. Инкорпорирование северокавказской окраины требовало особого внимания к выработке новой концепции по ее освоению. В основу государственной интеграционной политики легла идея русификации региона, имевшая в своей основе положительный исторический опыт, накопленный в процессе включения других народов и населяемых ими территорий в состав российского государства. Ее содержание не раз становилось предметом дискуссий у современников; общественный интерес и научная актуальность этих споров и размышлений не ослабли и в наши дни.

Так, в обзорной статье о некоторых аспектах «обрусения», имевших место в XVI‑XVII вв. и в конце XIX в. [1], И. Н. Смирнов указывал, что такой опыт исчисляется веками, в течение которых Россия вышла из этнографических пределов славяно-русской народности, включив в себя целый ряд племен, отличающихся от нее физическим типом, языком, религией, «строем» культуры; что под одной государственной властью с русскими оказались финны Волжского бассейна и Сибири, черемисы, вотяки, остяки, башкиры, татары, калмыки, буряты, якуты, кочевое население Заволжских степей и «живой колоссальный этнографический музей, представляемый Кавказом» [1, 752]. Автор призывает опираться на исторический опыт «сожительства русских с инородцами» [1, 753]. К признакам обрусения Смирнов относит распространение русского языка, усвоение женщинами русского костюма, появление смешанных браков; к условиям обрусения – соприкосновение инородцев с русскими в быту, усиленный приток русского населения и раздробление инородческих территорий русскими деревнями, появление на инородческих территориях какого‑либо «русского производства» – заводов, фабрик и т.д., которые выступают в качестве «обрусительных центров». Смирнов акцентирует внимание на том, что обрусение инородцев является нормальным результатом истории и выступает прямой задачей правительства, а противодействие обрусению означает борьбу с самой жизнью, с ходом истории, в то время как степень обрусения непосредственно связана с размерами русской колонизации в крае [1, 763]. Он говорит о том, что дело обрусения «инородческого племени» можно считать обеспеченным, если ежегодно направлять тысячи переселенцев, покидающих внутренние области России, не в Сибирь, а на Северный Кавказ, вклинивая их деревни в массы компактно проживающего инородческого населения, разрывая его на отдельные острова и систематически пополняя эти колонизационные кадры притоком новых поселенцев.

Следующим русифицирующим фактором северокавказских территорий, по его мнению, выступает тандем «школа-религия»: стоит сделать иноверца христианином, как он сам добровольно сделается русским. При этом задачей инородческой школы должно стать разъяснение инородцам на их родном языке догматов христианства и сущности «русской» веры, что позволило бы отгородить их «стеной» от национально-языческого прошлого и устремить к христианско-русскому будущему. «Руссковер-инородец» во всем будет стараться «уподобиться русскому», как устраивая дом на русский манер, так и усваивая русские «житейские порядки». Школа же будет активно способствовать русификации, распространению среди инородцев русского языка и грамоты, вызывая в их среде желание учиться «по‑русски», а с привитием русского языка и интереса к «русскому» образованию в инородческой среде начнет пробуждаться любовь к русскому народу. Таким образом, автор приходит к выводу, что наиболее успешными и исторически оправданными средствами по достижению целей русификации являются русская колонизация и школа со смешанным языком преподавания [1, 765].

Рассуждая о термине «русификация», Л. А. Тихомиров в своих работах (см., например: [2]) делает акцент на его культурно-религиозной составляющей: если русское государство и русифицировало множество племен, то исключительно посредством проповеди православного быта, примером жизни русских поселений и подвижнической жизни в монастырях, за которыми он признает огромное русифицирующее значение. Лучшим пособием миссионерской деятельности он считает колонизационное движение [2, 930]. Российскую власть Тихомиров наделяет некой высокой миссией подневольной носительницы известного долга, полагая, что русский самодержец представляет идею высшей божественной правды, которая не только охраняет интересы русских, но даже санкционирует их господство, владычество над нерусскими элементами империи. Он считает, что поддержание внутреннего национального русского господства обязывает государство «охранять и всякую другую вверенную ему Богом народность во всех случаях, когда та имеет за себя правду» [2, 931]. Тихомиров убежден, что право инородческого племени на национальное существование обусловлено целым рядом исторических и бытовых условий. В том случае, когда в нем отсутствует национальное самосознание, государство обязано всеми силами поддерживать его национальное обрусение. При наличии у присоединяемого племени национального самосознания государство вправе применять к нему тактику национальной русификации только в случае чем‑либо обусловленного стремления наказать или покарать. Более того, Тихомиров призывает к разграничению русификации государственной и национальной. За государственной русификацией он признает безоговорочный приоритет и обязательность, указывая на то, что государственная власть вправе требовать от всякого подданного, независимо от природы этого подданства, верной службы и поддержки, знание официального государственного языка. Под русификацией национальной Тихомиров подразумевает свободное присоединение к вере русского народа, его образу мыслей и быту, однако в отношении провинций, присоединенных к Российской империи «силой оружия или трактатами», он оставляет за государством право «в случае их упорного посягательства» на российские интересы подвергнуть их уничтожению [2, 933].

Идея о цивилизаторской миссии Российской империи на Кавказе имела много сторонников. Российская общественность, расценивающая Россию как носителя европейских ценностей, возлагала на нее миссию их продвижения на Восток в массы непросвещенных народов, ставя задачу: «озарив светом христианства, блестящими красками представить им весь ужас их положения, и те бесчисленные выгоды гражданственности, которые ожидают их, когда они добровольно покорятся могущественной России…» [3, 80] Выразителем этой концепции был и В. А. Сологуб, который в одной из своих работ указывал на то, что российское владычество на Кавказе является не завоеванием, а крестом, который носит Россия подобно Хевсуру, «не ради хлеба и одежды, а ради священных верований…» [3, 90]

Процессы русификации народов Северного Кавказа во второй половине XIX – начала XX в. изучаются и современными исследователями. Глубокий анализ данной проблемы, проведенный в ряде работ Е. И. Кобахидзе, позволил автору определить значение переселенческой политики России в процессах русификации Северного Кавказа в позднеимперский период, выявить особенности и итоги переселенческих процессов. Так, автор замечает, что с помощью внутренней колонизации Россия укрепляла свои позиции на северокавказской окраине, «включив ее территорию в свои внутренние пределы в административном и социокультурном отношении» [4, 45]. В связи с этим термин «колонизация» в большой степени связывался с искусственным регулированием миграционных потоков, а термин «русификация» – с процессом социокультурного интегрирования территории Северного Кавказа в Российскую империю.

Регулируя переселенческую политику, направляя свои усилия на заселение региона «русским элементом» в короткие сроки, государство связывало свои надежды с «русифицирующим потенциалом» переселенцев из российской глубинки, которые должны были также оказать определенное нравственно-идеологическое и культурное воздействие на местных жителей [4, 47].

С 1880‑х гг. термином «русификация» преимущественно стали обозначать процессы «формирования культурно-языкового единства при доминировании языка и культуры русского населения, рассматриваемой в качестве основы общеимперской наднациональной идентичности» [5, 74]. Кобахидзе приводит всеподданнейшую записку главноначальствующего гражданской частью на Кавказе С. А. Шереметева, в которой указывается, что в виду численного превосходства русской народности и широкого распространения русского языка среди кавказских племен «большая часть Северного Кавказа стала мало чем отличаться от многих коренных частей империи» [4, 54]. Концептуально колонизационная политика была направлена на решение проблем распространения идеи гражданственности, реализацию курса на единство и неделимость российского государства с единым политическим ядром, окруженным окраинами, формирования «большой русской нации как политической целостности» [4, 54].

В стремлении утвердить собственное присутствие на Северном Кавказе и связать вновь приобретенную периферию с центром, Российская империя рассматривала колонизаторскую стратегию как одно из средств утверждения своего владычества в регионе, стараясь превратить переселенцев, большую часть из которых составляли казаки, в опору своей завоевательной политики [6, 178]. Еще в 1830 г. в рапорте генерал-фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу от 21 августа генерал-майор И. Н. Абхазов, возглавивший карательные отряды в Северной Осетии, направленные на подавление и насильственное подчинение непокорных горцев, призывал «…селить их вместе с русскими казаками, приписывая четвертую часть горцев в отношении российских казаков, и заставить их непременно вступать в брачные союзы с русскими, через что, в скором времени, они сольются в один народ…» [7, 358]

С самого начала покорения Кавказа казачество рассматривалось в качестве форпоста. Обороняя и сохраняя государственную, территориальную и цивилизационную целостность России, казаки выступали как первооткрыватели и покорители провинций, прокладывая дорогу основному компоненту российского социума, способствуя вплетанию новых народов и культур в «плоть и кровь русской нации» [8, 36]. Возводились линии укрепленных оборонительных пунктов, наделенных административными и фискальными функциями. Для их связи между собой и с «коренным ядром государства» по важнейшим трактам устраивались ямские поселения, а чтобы снабдить их провиантом и необходимыми предметами потребления, правительство способствовало водворению на приграничных территориях крестьян, которым предоставлялись некоторые льготы и пособия, давалась в пользование земля взамен на обязанность поставлять в казну оговоренное количество продуктов [9, 11]. Бытовало убеждение, что возникновение русских поселений среди горцев будет способствовать скорейшему умиротворению края. И если в дореформенный период предпочтение отдавалось казачьим поселениям и «военной колонизации», то уже в начале 60 гг. XIX в. было дано добро гражданской колонизации.

В одном из отчетов заведующего Кавказским переселенческим комитетом в числе основных целей, которые ставились правительством в процессе переселения русского крестьянства на кавказские территории, указывается прежде всего «усиление в крае русского элемента» [10, 143]. В целом правительство одобряло идею частичного переселения на Северный Кавказ жителей внутренних российских губерний, подразумевая, что этот шаг будет эффективным в деле приобщения местного населения к мирному земледелию, а также надеясь, что «в смеси с русским населением туземцы скорее забудут свое обособление от русских и взаимную вражду» [11, 9].

Первым законодательным актом, выражающим государственную волю в отношении внутренних миграций на Кавказ, стало Положение от 10 мая 1862 г. о заселении предгорий западной части Кавказского хребта кубанскими казаками и другими переселенцами из России. Согласно общим основаниям документа, «с целью окончательного покорения горских племен, остающихся… враждебными», предписывалось занимать казачьими станицами предгорья западной части Кавказского хребта; границы пространства, отводимого под новые поселения Кубанского войска, обозначить к югу и западу гребнем главного Кавказского хребта, верховьем Малой Лабы до истоков реки Пшиша, а далее берегом Черного моря, от устья реки Мокупсе до устья реки Кубани; к северу низовья рек Кубани и Адагума, дальше прямая линия от Адагумского укрепления до Дмитриевского, а от него до реки Большая Лаба напротив станицы Родниковской, к восточной части рек Большая и Малая Лаба. Таким образом, территория, заключавшая в себе порядка 1360000 десятин удобной для занятия казачьими станицами земли, требовала для заселения прибытия 17000 семейств [12, 406]. Доставить главную часть переселенцев было поручено Кубанскому войску – 162 офицерских семейства, 12400 простых казаков, а также дополнительно 8 офицерских семейств от Азовского казачьего войска, оттуда же 800 простых казаков, от Войска Донского 1200 и 2000 государственных крестьян и 600 от женатых нижних чинов Кавказской армии [13, 246]. На заселение отводилось шесть лет. Министерство государственных имуществ ежегодно должно было направлять от 300 до 500 государственных крестьянских семейств, которым по прибытии назначались пособия и от казны, и от войска [12, 412]. Для всех переселенцев от земства бесплатно отводились квартиры, пастбищные места и наряд подвод под своз заболевших, а также предоставлялась возможность лечения в попутных госпиталях, лазаретах и больницах за казенный счет, право бесплатного перевоза через реки и освобождение от шоссейного сбора [12, 412]. Также Положением предусматривалось выделение по 10000 рублей на устройство в новых станицах 50 церквей с отпуском половины всей суммы из казенных денег и половины из денег Кубанского казачьего войска [12, 414]. Еще больше стимулировал переселенческий процесс закон от 29 апреля 1868 г., который позволял не только селиться на казачьих землях, но и приобретать их в собственность лицам невойскового сословия. За тридцать лет, с конца 1867 по январь 1897 г., из общего прироста населения в 23949000 человек на переселенцев приходилось 1586800 человек, и к началу 90‑х гг. XIX в. переселение на Северный Кавказ приняло преимущественно самовольный характер, переполнение региона иногородними достигает своего апогея [14, 331].

В результате на равнинных территориях Кавказа сотнями стали появляться новые населенные пункты. Такое перенаселение Северного Кавказа приводило к бедственному положению переселившихся крестьян. Миграции крестьян из внутренних областей России в казачьи станицы продолжались на протяжении второй половины XIX в. Массовое переселение русского крестьянства на Северный Кавказ было вызвано развитием капиталистических отношений в деревне, малоземельем, растущей социальной дифференциацией и нищетой: «…гонят безземелье, малоземелье и теснота в выпасах, а также недостаток в местных заработках, а более всего – недостаток в земле. Наем земли дорог и негде ее достать: за два года вперед уплачивают деньги, а сборы хлебов плохие» [15, 4].

Власть, расценивая переселение как средство предотвращения крестьянских волнений в центральных российских губерниях, никак им не препятствовала. Делалась ставка на то, что русские будут служить опорой местной администрации, рассчитывающей, чтобы «не десятки, а сотни тысяч русских сели крепко казачьими поселениями среди обезоруженных туземцев, не только по Кубани и Тереку, но и по всем уголкам края» [16, 233]. Министерство внутренних дел и Министерство земледелия и государственных имуществ в 1896 г. рекомендовали кавказской администрации развивать заселение края русскими людьми «в общих интересах государства» [17, 41]. Однако на деле правительственные обещания о содействии переселенцам довольно часто оставались обещаниями.

Основные потоки переселенцев направлялись из наиболее перенаселенных областей Центральной России – Полтавской, Черниговской, Харьковской, Воронежской, Курской, Пензенской, Тульской, Орловской, Смоленской и Псковской губерний [18, 189]. Как правило, переселенцы поселялись на территории казачьих владений в качестве квартирантов или домовладельцев, отправляясь в станицы на летние заработки, пополняя ряды иногородних. В 1886 г. они получили право арендовать в казачьих станицах усадебные постройки и пасти домашний скот на общественных лугах, облагаясь посаженным налогом. Однако чаще всего на практике это право ограничивалось, и переселенцы могли пасти не весь скот, а лишь его часть, устанавливаемую на станичном сходе, куда их допускали в исключительных случаях. Как правило, под их нужды выделялись самые плохие общинные угодья. За определенную плату это право состоятельные переселенцы могли купить. Иногородние обязаны были исполнять все натуральные повинности наравне с казаками [19, 128]. Местные же чиновники, как правило, «поддерживали несправедливость казаков и исполняли их прихотливые желания» [6, 175].

Поток мигрантов увеличивался ежегодно. Так, каждую весну через город Владикавказ проходили массы этих страждущих, зачастую не имеющих средств не только для дальнейшего следования, но и для ночлега или пропитания, «угнетенные, изможденные горем, нуждой и долгими лишениями, шедшие наудачу русские простолюдины с протянутой рукой о помощи…» [20, 22]

Выдающийся северокавказский просветитель, философ, публицист и общественный деятель второй половины XIX – начала XX в. А. А. Гассиев, характеризуя этот процесс, в одной из своих публикаций писал: «Русские крестьяне большей частью у нас бродят и нищенствуют, нигде не могут осесть. В последние 20 лет газеты часто сообщали о хождениях и злоключениях русского старого люда. В кавказских городах и крупных местечках он, покоритель, известен более в роли Христа ради просящего, чем колонизатора. Есть земля, да господская, надо-ть ее купить, а где деньги, хлеба не на что купить. Когда на улицах и переулках видишь этих истощенных, пожелтевших и позеленевших переселенцев с детьми, пессимистически думаешь, что славой сыт не будешь!» [21, 7об.] В другой публикации, описывая общее состояние социально-экономического положения автохтонного населения Северного Кавказа и казаков, этот же автор отмечал, что земельные наделы горского населения в 5‑20 раз меньше казачьих наделов, а земельное положение массы горского населения Терской области представляет печальную картину. Казакам, численность которых к 1 января 1907 г. составила 210266 душ, было даровано из 4742280 десятин удобных земель и 980555 десятин леса Терской области всего 2904700 десятин, в то время как на долю 551729 душ горского населения приходится земли почти втрое меньше того количества, каким владеют 210266 обоего пола казаков. Вследствие такого распределения земель области в казачьих станицах, при самом небрежном ведении хозяйства, при обработке только 1 / 3‑1 / 2 надела, годовой доход от земледелия не только покрывает все расходы казачьей семьи, но и дает излишек. Горские общества, напротив, имеют дефицит. Кроме станичных наделов казаки владели еще запасными землями, нефтеносными участками, рыбными ловлями в Каспийском море, озерах и реках и другими источниками доходов, что ежегодно приносило им миллионные доходы [22, 8].

Все перечисленные льготы казаков венчались дарованием им права полной собственности на занятые земли. Будучи не в состоянии полностью обрабатывать отведенные им громадные наделы, казаки третью их часть сдавали в аренду, а сами вели «хозяйство на остальной части кое‑как, делаясь, при этом, склонными к праздности и гульбе, тысячами наполняя разные учреждения края, прельщаясь легкою службой и властью» [22, 10].

Интеграция Северного Кавказа в состав Российской империи требовала его социально-культурной унификации с общероссийскими нормами. Оказывая переселенцам содействие в приобретении земель для прочных поселений, государство полагало, что приток на свободные территории крестьян из внутренних губерний России и в особенности «появление их крупными благоустроенными селами, с церквами, школами, торговлей и промышленностью, несомненно, ускорит умиротворение области посредством развития в ней русской культуры и гражданственности» [23, 34]. Взаимодействие русской и северокавказской культур заложило начало формирования единой социокультурной общности народов, системообразующим компонентом которой выступила русская культура в широком ее смысле – как поле межэтнического общения, проводник достижений мировой культуры, фактор урбанизационных процессов и знаковых трансформаций в традиционных северокавказских обществах.

Великий князь Михаил Николаевич во всеподданнейшей записке, представленной императору 7 января 1869 г., выразил мнение о том, что Кавказ покорен и спокоен, но покорение это только материальное, вследствие чего не внушает полной уверенности. Чтобы его упрочить, необходимо покорение духовное, возможное лишь в случае сокращения расстояний, отдаляющих кавказскую территорию от империи. Для этого требовалось связать его с центром железной дорогой. Появление линии до Ростова и далее до Владикавказа должно было коренным образом изменить взаимоотношения России с Кавказом и предоставить «полный простор русскому элементу влиять на эту богатую страну, как в нравственном смысле, так и в коммерческом отношении… прикрепить Кавказский край и Закавказье к России навсегда прочными и неразрывными узами; тогда, быть может, не в дальнем будущем Кавказа не станет, а будет лишь продолжение южной России до азиатской ее границы» [24, 35]. Обосновываясь на новом месте, русские поселенцы с максимальной точностью воспроизводили весь свой жизненный уклад, перенося с собой свою Россию, свою «Святую Русь» [8, 36].

Важнейшим интеграционным ресурсом стал русский язык. Являясь отражением культуры, менталитета, национального характера русского народа, он стал той культурно-исторической средой, в которой могла осуществиться важнейшая из стратегических задач – аккультурация коренного населения Северного Кавказа с последующим превращением его в единый этнос, единую нацию. Владение русским языком позволяло представителям северокавказских народов включаться в различные сферы жизни модернизирующегося социума, получить образование и работу, продвигаться по служебной лестнице, заниматься предпринимательством, участвовать в тех или иных общественных процессах. Это рождало в северокавказской среде интерес к русскому языку и поиск возможностей ему обучиться. В полиэтничной среде северокавказского социума в рамках единого российского государства русский язык выполнял консолидирующую функцию, выступив в качестве оптимального средства коммуникации и межэтнического общения, культурного и идеологического воздействия. Внедрение русского языка в повседневность коренного населения осуществлялось через деятельность православного миссионерства, развитие системы школьного образования, возникновение различных учреждений культуры. Наибольшие успехи христианизация имела в Осетии, что, в свою очередь, способствовало довольно быстрому приобщению существенной части осетин не только к собственно православию, но и к школьному образованию, получившего импульс развития именно в лоне христианского просветительства. Церковно-приходские школы, появлявшиеся по всей Осетии, не только внесли большой вклад в распространение христианства, но и «сделали русский язык и грамоту среди осетин Владикавказского округа родными» [25, 9]. Несмотря на то, что христианство «не прижилось» среди большей части автохтонных этносов Северного Кавказа, оно сыграло определяющую роль в развитии в регионе системы школьного образования, посредством которого идеологическое и культурное воздействие на подрастающее поколение горцев оказывалось на ценностно-ментальном уровне. Школы стали превращаться в самое могущественное орудие умиротворения и ассимиляции других народов, поскольку признавалось, что «покорение образованием есть глубокое и прочное покорение» [21, 7об.].

Распространение идей просвещения, формирование новых социально-культурных приоритетов способствовали зарождению северокавказской интеллигенции, которая в среде своих соплеменников стала проводником русской культуры, просветительских и реформаторских преобразований, идей о необходимости сближения и интеграции в единое российское государственное пространство. Веря в прогрессивное влияние русской, а через нее и европейской культуры на коренные народы, горская интеллигенция призывала к становлению нового культурного формата, в рамках которого бы было воспринято все лучшее из русской культуры и в то же время сохранена национальная самобытность этносов, выступив посредником между «своим» и «русским миром».

Распространение идей просветительства, вовлечение в систему образования, с одной стороны, и ощутимые изменения модернизирующегося общества – с другой, создавали благоприятную почву для стабильно растущих интеллектуальных потребностей народных масс. Во второй половине XIX в. сформировалась необходимость в открытии библиотек: «часть общества жадно искала книги, в ней была громадная потребность развиваться, самосовершенствоваться» [26, 2]. Осетия одна из первых на Северном Кавказе предприняла шаги в этом отношении – в 1862 г. появилась библиотека при Владикавказском благородном собрании, в 1874 г. мещанин Н. Прохоров открыл библиотеку и кабинет для чтения, в 1878 г. открылись различные библиотеки в Моздоке. В 1895 г. благодаря длительным хлопотам инициативной группы под руководством педагога и мецената В. Г. Шредерс во Владикавказе начала функционировать общественная библиотека. Затем деятельность по развитию библиотечного дела начала вестись и по всему региону.

Большие надежды, связанные с распространением русского культурного влияния, возлагались на появление на Северном Кавказе музеев, выполняющих функцию приобщения к истории государства и культурному многообразию России. В 1879 г. был создан Кубанский этнографический и естественно-исторический музей Кубанского казачьего войска; в 1900 г. во Владикавказе был открыт Апшеронский музей, призванный увековечить память Апшеронского полка; в 1904 г. для широкой публики распахнул двери краеведческий музей в Ставрополе; в 1907 г. во Владикавказе состоялось открытие Терского областного музея.

Важное значение в деле «обрусения» Северного Кавказа придавалось театру, в котором русская речь являлась «вернейшим средством к скорейшему ассимилированию инородцев с господствующей расою» [27, 3], «обрусения края и приобщения к русской культуре некогда враждебных горских племен» [28, 1]. В 1845 г. первый русский театр появился в Ставрополе, а в апреле 1871 г. премьерой спектакля «Маскарад» открылся русский театр во Владикавказе.

В истории России вторая половина XIX – начало XX в. ознаменовалась сменой стратегических концепций в деле освоения империей территории Северного Кавказа с проживающими на ней народами. В имперском сознании стала формироваться необходимость «цивилизаторского» воздействия и применения мирных технологий утверждения российского присутствия в регионе. Эффективным инструментом интеграционной политики российского государства выступила русификация северокавказских «туземцев», целью которой была их дальнейшая ассимиляция и «огосударствление». Это было возможно только при условии сохранения национальных свобод коренных народов, поскольку «невозможно без крайнего вмешательства приказать изменить жизнь, выработанную веками, не приготовив людей к восприятию желаемых изменений» [29, 100].

Одним из стратегических шагов по «замирению» края стало его заселение частью казачества и жителей внутренних губерний России. Русскоязычное население рассматривалось как важнейший фактор «обрусения» и колонизации Кавказа: «…эти переселенцы из внутренней России, которые, продвигаясь смело за войсками, основали под шумом оружия города и селения на местах, очищенных от коренных жителей – разве все эти элементы не заключают в себе тех качеств, которым обязаны своим возникновением и блестящим развитием колонии западной Европы?» [30, 3] Переселенческий процесс был направлен на увеличение численности русского населения с целью его последующего доминирования над населением автохтонным.

Русский язык, обладающий в сложившихся обстоятельствах мощным интеграционным ресурсом, выступил некой культурно-исторической средой, в границах которой могла реализовываться важнейшая стратегическая задача аккультурации полиэтничного северокавказского населения и его встраивания в единое российское государство.

Существенную роль в процессе русификации Северного Кавказа выполнили различные образовательные учреждения и учреждения культуры, которые транслировали государственную идеологию и пропагандировали принципы государственного единства, гражданственности, духовно-нравственной связи между поколениями, воспитывали чувство сопричастности к судьбе российского государства.

Русификация повлекла за собой кардинальные перемены в культурном, социально-политическом и экономическом развитии Северного Кавказа, дала мощный цивилизационный импульс, отразившийся на всех сферах жизнедеятельности северокавказских народов и способствующий их успешному интегрированию в полиэтничный и поликонфессиональный социум Российской империи.


     1. Смирнов И. Н. Обрусение инородцев и задачи обрусительной политики // Исторический вестник: историко-литературный журнал. 1892. Т. 47. № 3. С. 752‑65.
     2. Тихомиров Л. А. Русское дело и обрусение // Русское обозрение. 1895. № 4. С. 930‑934.
     3. Максимчик А. Н. Изучение истории российско-северокавказских взаимоотношений в период Кавказской войны // Кавказская война: события, факты, уроки: материалы Международной научной конференции (15‑19 октября 2014 г., Нальчик). Нальчик, 2014. С. 80‑103.
     4. Кобахидзе Е. И. Переселенческая политика России на Северном Кавказе как средство упрочения русской культуры и гражданственности // Восток. Афро-азиатские общества: история и современность. 2016. № 2. С. 45‑57.
     5. Кобахидзе Е. И. Ресурсы позднеимперской «русификации» на Северном Кавказе // Российская история. 2016. №3. С. 74‑82.
     6. Фадеев А. В. Из истории колонизации Предкавказья в дореформенный период (1785‑1861 гг.) // Доклады и сообщения института истории / Отв. ред. Л. С. Гапоненко. М., 1956. Вып. 9. С. 167‑178.
     7. Акты Кавказской археологической комиссии. Тифлис, 1878. Т. VII. С. 354‑359.
     8. Сопов А. В., Бузаров А. Ш. Место и роль казачества в общероссийских культурно-этнических процессах // Вестник Адыгейского государственного университета. 2011. № 1 (74). С. 33‑40.
     9. Кауфман А. А. Переселение и колонизация. СПб., 1905.
     10. Куприянова Л. В. Города Северного Кавказа во второй половине XIX века: К проблеме развития капитализма вширь. М., 1981.
     11. Долгушин А. А. О переселении в Терскую область из внутренних губерний // Приложение к Терскому календарю на 1907 г. Владикавказ, 1907.
     12. Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1865. Собрание 2‑е. Т. XXVII. Ч. 1. 1862. № 37827‑38621.
     13. Авраменко А. М. Кубань и Кавказское Причерноморье как историко-географические регионы (конец XVIII – начало XX в.) // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета. 2013. № 12. С. 239‑252.
     14. Исмаил-Заде Д. Из истории переселения российского крестьянства на Кавказ в конце XIX – начале XX в. // Исторические записки. 1977. Т. 99. С. 322‑339.
     15. Переселение крестьян Харьковской губернии. Харьков, 1908. Вып. 1.
     16. Кривенко В. С. Очерки о Кавказе. СПб., 1893.
     17. Канукова З. В., Федосова Е. В. Этнокультурное пространство Северной Осетии. Владикавказ, 2011.
     18. Дружинин Н. М. Государственная крестьянская реформа П. Д. Киселева. М., 1958. Т. 2.
     19. Канукова З. В. Русское население в этнической структуре Северной Осетии (вторая половина XIX – начало XX вв.) // Роль России в истории Осетии: сборник научных трудов / Под ред. В. В. Дегоева. Орджоникидзе, 1989. С. 123‑139.
     20. Семенов Л. П., Тедтоев А. А., Кусов Г. И. Орджоникидзе – Владикавказ: Очерки истории города. Орджоникидзе, 1972.
     21. Научный архив Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований (НА СОИГСИ). Ф. 49 (Фонд А. А. Гассиева) Оп. 1. Д. 29.
     22. Гассиев А. А. Социально-экономическое положение туземцев и казаков на Северном Кавказе. Владикавказ, 1909.
     23. Терский календарь на 1896 год. Владикавказ, 1895. Вып. V.
     24. Наша железнодорожная политика по документам архива комитета министров. Исторический очерк / Сост. Н. А. Кислинский. СПб., 1902. Т. 2.
     25. Центральный государственный архив республики Северная Осетия-Алания (ЦГА РСО-А). Ф. 147. Оп. 1. Д. 131.
     26. Терские ведомости. 1903. № 37. С. 2.
     27. ЦГА РСО-А. Ф. 12. Оп. 6. Д. 908.
     28. НА СОИГСИ. Ф. Искусство. Оп. 1. Д. 21. П. 11.
     29. Крестьянская реформа в Кабарде: Документы по истории освобождения зависимых сословий в Кабарде в 1867 году / Под ред. Г. А. Кокиева. Нальчик, 1947.
     30. Терские ведомости. 1868. № 1. С. 3.


Об авторе:
Дзалаева Камила Руслановна — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник, Северо-Осетинский институт гуманитарных и социальных исследований им. В. И. Абаева ВНЦ РАН; abisaltik@mail.ru



Источник:
Дзалаева К. Р. Русификация Северного Кавказа в контексте интеграционной политики Российской империи во второй половине XIX – начале XX в. // Известия СОИГСИ. 2019. Вып. 33 (72). С.38—50.
Вернуться назад