Во все времена история, историческая наука пользовались вниманием общества. Наибольший всплеск интереса к истории отмечался в период общественных катаклизмов, в «смутные времена», на переломных этапах развития человечества. С особой обостренностью мы познаем это сегодня, когда Россия, после «масштабных и скоротечных изменений» в бывшем СССР, которых «история не знала», переживает один из сложных и переломных этапов в своем развитии. Радикальные реформы, инициируемые и осуществляемые сверху, под жестким диктатом верхних эшелонов власти, вызвали глубокие изменения не только в развитии производительных сил, но и в духовной жизни общества. В обстановке коренной ломки и подрыва экономических, социальных, культурных, идейных основ жизни общества можно услышать горькие сетования на переживаемый наукой, в том числе исторической, кризис.

Действительно, оснований для такого беспокойства немало. Начать хотя бы с того, что нарастание глобальных социально-экономических, экологических, национальных проблем, усиливающее у общества ощущение слома эпох, определяет сегодня внутреннюю трансформацию исторической науки, сопровождаемую серьезными изменениями в профессиональном сознании историков. Подвергаются пересмотру и переосмыслению многие устоявшиеся и еще недавно казавшиеся непререкаемой истиной оценки и выводы, относящиеся не только к советскому периоду, но и всей отечественной истории. Словом, идет трудная, но необходимая работа по поиску и совершенствованию новых концепций и подходов, определению места самой истории в системе научного познания и общественного развития, степени объективности исследователя способов его самоконтроля над собственной творческой деятельностью.

Однако отдельные исследователи, публицисты и любители истории озабочены не тем, чтобы накапливать неизвестные факты и наблюдения, освещать честно и непредвзято «белые пятна» и запретные до недавнего времени темы истории, а стремятся главным образом заново ее переписать и представить в соответствии с политическими реалиями сегодняшнего дня и в духе требований нарождающейся политической элиты. При этом с легкостью, достойной сожаления, отрицаются какие-либо достижения советской исторической науки, под которое подводится наукоподобное обоснование.

Одно из главных оснований для таких утверждений их авторы видят в том, что советская историография руководствовалась марксистским подходом, обрекавшим ее на неудачи и искажения в объяснении исторических процессов и событий. Не останавливаясь более подробно на марксистском объяснении истории, которое, наряду с ошибками, имеет и известные достижения, необходимо заметить, что ученые, несогласные с таким односторонним нигилистическим отношением к прошлому, зачисляются если не в разряд консерваторов, то по крайней мере, людей, ущербных в силу свойственного их психологии и складу ума советского менталитета. Новое в нашем обиходе слово менталитет с добавлением советской, ограничивает, на их взгляд, возможности объективного познания исследователями исторического процесса и обрекает их на создание трудов, отличающихся ненаучностью.

В этой связи возникает вопрос, что же нового по сравнению с советской историографией предлагают историки, появившиеся на новой волне, в период переживаемого исторической наукой кризиса? Они претендуют на новизну в таких важнейших вопросах, как методологические основы исторической науки. Однако на поверку то новое, что они предлагают в этой области, часто оказывается давно известными и утвердившимися в западноевропейский и американской науке понятиями и подходами, как «постиндустриальная фаза», азиатская и европейская модели развития общества, «информационное общество», цивилизационный подход и др.

Подобные нововведения и подходы, являющиеся новым словом в науке только для их авторов, сужают исследовательское поле историков, изучающих сложные и противоречивые процессы, происходящие в развитии человеческого общества. Задачи исследователя может облегчить классово-формационный подход, дополненный цивилизационным, этнокультурным, локально-территориальным и страноведческим подходами. С точки зрения системно-исторического подхода речь может идти, видимо, не о противопоставлении, а взаимодополняемости различных существующих методов.

Несмотря на переживаемые трудности и кризисное положение историческая наука, сама история оказались в центре общественного внимания, требовавшего ответов на многие жгучие вопросы современности, вытекавшие из нашего прошлого опыта. Сегодня на необъятном поле исторической науки обозначились наболевшие темы, представляющие большой интерес в научном плане и вызывающие обостренное внимание общественности. Повсеместно наметившийся рост национального самосознания народов привел к не менее повышенному интересу к своим историческим корням. Обращение к прошлому пробудило у многих вопросы, на которые история пока еще не дает достаточно убедительные и аргументированные ответы: как случилось, что на дагестанской земле, на карте мира, смотрящейся как небольшое пятно, обосновалось такое множество народов, которое редко встретишь в других уголках земли; как сумели дагестанские народы и этнические группы, в силу своего географического расположения на стыке Европы и Азии с древнейших времен испытывавших влияние двух цивилизаций - оседлоземледельческой и подвижной скотоводческой, сохранить свое этническое лицо, язык и культуру, как они, несмотря на повороты судьбы, не всегда совпадающие интересы, выступали перед внешним миром, особенно в случаях военной угрозы, как единый народ и называли себя сыновьями единой Родины - Дагестана.

Проснувшееся национальное самосознание дагестанских народов, прежде всего обратившееся в прошлое, но не всегда получавшее удовлетворительные ответы на многие вопросы, стало той почвой, которой не замедлили воспользоваться дилетанты от науки. На многочисленных митингах, организуемых еще в недавнем прошлом народными движениями, в периодических изданиях, по радио и телевидению замелькали имена, которые, часто имея общее представление об истории и не утруждая себя кропотливой исследовательской работой, стали претендовать на новое слово в исторической науке не только по каким-то отдельным, неизвестным явлениям и событиям, но и по истории отдельных народов и всего Дагестана.

Предметом частных околонаучных спекуляций являются трактовка таких понятий, как «большие» и «малые», «коренные» и «не коренные» народы Дагестана, ранее чаще используемые исследователями без каких-либо политических накладок для обозначения основного объекта научного поиска. При этом если ученых волновал и волнует воссоздание достоверной и полнокровной истории каждого народа и всех дагестанских народов сообща, то новоявленные «историки» озабочены тем, какое место отвести тому или иному народу в составе Дагестане, кого можно причислить к статусу, так сказать, «коренных» народов, а кого перевести в разряд «не коренных», видимо, рассчитывая этим поднять политический вес и статус таких этносов в жизни общества.

При всем разнообразии тематики и вопросов, рассматриваемых в сочинениях авторов, не имеющих серьезной научной подготовки и опыта, часто их объединяет одно. Если это история народа или аула, то она предстает как самая древняя. С их легкой руки утверждаются и пышно отмечаются без серьезной научной адресации круглые даты аулов и даже народов, лишь бы дата была подревнее.

В погоне за ложно понимаемым возвеличиванием своего народа некоторые авторы не только удревняют его происхождение без убедительных на то исторических данных, но и связывают его истоки с другими, более известными в истории народами, носителями древнейших цивилизаций, словно принадлежность к их историческому наследию поможет им решить сегодняшние нелегкие проблемы и, может быть, добиться определенных привилегий при распределении финансов и решении других вопросов. Все это свидетельствует о необходимости усиления внимания фундаментальной науки к изучению проблем этногенеза народов Дагестана.

Особенно много проблем, требующих новых подходов и решений, по истории советского общества. Вступление страны на путь радикальных преобразований, по времени совпавшее с 70-летним юбилеем Октября (1987г.), повсеместно усилило интерес к историческому опыту строительства первого в мире государства рабочих и крестьян. Этот интерес был не только познавательным, но и объясним желанием извлечь из прошлого уроки, способные помочь в перестройке общества.

Как бы следуя любимому афоризму К. Маркса «Подвергай все сомнению», многие историки и публицисты, выступившие в роли историков, стали подвергать сомнению всю 70-летнюю историю Советской власти, особенно наиболее болевые страницы из ее прошлого, те огромные жертвы, которые были принесены во имя строительства светлого будущего, к которому призывала Коммунистическая партия. Однако критика прошлого была еще в рамках социализма. Историки чаще задавались вопросом, почему, несмотря на огромные усилия, порой казавшиеся просто нечеловеческими, несмотря на огромные жертвы, несмотря на упорный труд нескольких поколений советских людей, у нас не получилось социализма в таком виде, каким он представлялся Ленину и ленинской гвардии в 20-х годах? Почему мы строили социализм так, что по истечении 70-лет его пришлось заново перестраивать?

Ответы на эти непростые вопросы формулировались по разному и были порой полярными. Наиболее полярным среди вопросов истории советского общества был вопрос о характере утвердившегося у нас в стране общественного строя. Отвечая на него в начале перестроечного времени, многие считали его социалистическим. Но и тогда было немало тех, кто считал, что социализм был построен в сталинском понимании, который был далек от ленинского понимания природы социализма.

По мере нарастания перестроечных процессов, приведших к крутому повороту в общественно-политическом развитии общества, были забыты недавние заявления о необходимости совершенствования социализма. Накал страстей в обществе нарастал, что не замедлило сказаться и на исторической науке, ее оценках. Отдельные историки, в том числе и те из них, которые в свое время были апологетами социализма, стали требовать не только переосмысления, но и нового изложения всей истории, всего пути, пройденного за 70 лет. В их обращениях к истории Советского государства, ко всему, что было достигнуто за годы его деятельности, стали преобладать черные тона. Очернительство, смешение с грязью всего того, что напоминает о социализме, Советском Союзе, стало своего рода модой и авторы подобных публикаций сразу же стали выдвигаться в разряд известных ученых и реформаторов.

Сказанное вовсе не означает, что историю надо целиком и полностью воспринимать и продолжать в духе и букве того, что было написано в годы идеологического диктата. Более того, она требует серьезного переосмысления, новых подходов и оценок. И поэтому, следует всемерно активизировать дискуссии, которые шли и продолжают идти по проблемам истории советского общества. Не сводить их, как бывало раньше, к установочным совещаниям, на которых расписывалось, о чем и как писать. На них надо научиться вести свободный обмен мнениями, которые бы способствовали более глубоко, комплексно и объективно изучать историю.

В этой связи можно остановиться на некоторых проблемах истории советского общества, наиболее остро и часто дискутируемых в последние годы. Одним из важных, если не самым важным, этапом социалистического строительства после завершения гражданской войны был отказ партии и Советской власти от «военно-коммунистических» методов руководства страной и переход к новой экономической политике (нэпу). Надо признать, что интерес к периоду нэпа в истории Советского государства у экономистов и других специалистов был достаточно высок и в целом положителен. Особенно этот интерес возрос в связи с кардинальными изменениями в народнохозяйственном механизме страны, появлением многоукладной экономики, в которой все более растущее положение стал занимать частнособственнической уклад.

Однако, при всем положительном в целом отношении к новой экономической политике и периоду ее осуществления, у историков обнаружились неординарные, разносторонние подходы к анализу становления, недолгого развития и исчезновения нэпа.

К нэпу проявляют интерес и зарубежные историки, экономисты, политологи. Многие отечественные и зарубежные исследователи связывают отказ от нэпа с введением чрезвычайных мер при проведении хлебозаготовок и форсированием темпов коллективизации сельского хозяйства. Главный аргумент, который приводится в подтверждение такого подхода - отход И.В. Сталина в 1927 г. от ленинской новой экономической политики.

При этом утверждается, что по мере укрепления колхозного строя были сужены и в последующем искоренены такие важнейшие принципы ленинского экономического плана, как «свобода хозяйственной деятельности крестьян», частное предприниматель ство, государственный капитализм, после которого от нэпа не остались даже ни рожки, ни ножки. Но при этом часто остается не выясненным и не объясненным, как и при каких обстоятельствах вводились чрезвычайные меры по хлебозаготовкам, проводилась форсированная, добровольно-принудительная коллективизация сельского хозяйства, что помогло бы прояснить причины таких метаморфоз.

В вопросе о нэпе и коллективизации напрашиваются аналогии с современностью, на которые не обращают пока внимания ни исследователи, ни публицисты, не упускающие такую возможность, когда речь идет об очернении нашего советского прошлого. С либерализацией цен в январе 1992 г. колхозники и появившиеся в тот год мелкие фермерские хозяйства столкнулись с теми же вопросами, которые приходилось решать в 20-е годы. К осени 1992 г. наметился резкий диспаритет цен на промышленные товары и сельскохозяйственные продукты, нараставший и в последующие годы. Не только для отдельных фермерских хозяйств, но даже для крупных колхозов техника и сельскохозяйственные машины из-за высоких цен стали недоступны. Из-за низких цен, установленных государством на сдаваемую колхозами и совхозами по госзаказам продукты сельского хозяйства, они стали отказываться от сдачи своей продукции. Выход из положения был найден закупкой сельхозпродуктов за границей, снятием государственной монополии на внешнюю торговлю, разрешением частным лицам импортировать сельхозпродукцию, что решило на время продовольственную проблему.

Таких возможностей у государства в 20-е годы не было, и оно пошло на регулирование торговли и снабжения хлебом городского населения. Вместе с тем, принятые тогда полумеры по государственному регулированию не могут давать оснований для утверждения об отходе от нэпа осенью 1927 г., они положили начало свертыванию нэпа. Но и в новых условиях тот положительный опыт, который был связан с нэпом за годы недолгого его существования, не был использован в постперестроечный период.

Масса проблем связана с аграрными преобразованиями и коллективизацией сельского хозяйства, проведенных в 20-30-х годах XX в. По ним до сих пор не утихают острые дискуссии и это можно понять, поскольку последствия продолжают сказываться на решении многих практических задач сегодняшнего дня.

Если в крестьянской России аграрные преобразования были связаны с аграрным переделом, национализацией земли и передачей ее безземельным и малоземельным крестьянам, то во многих национальных районах приходилось решать параллельно и другие задачи. Так, в Средней Азии наделение землей, не обеспеченной поливной водой, ничего не давало крестьянам. Поэтому, там приходилось проводить не только аграрную, но и водную реформу, призванную обеспечить крестьянам доступ к воде, которая находилась в распоряжении сельской верхушки.

В Дагестане, использовавшем среднеазиатский опыт в решении аграрного вопроса, пришлось одновременно заниматься не только перераспределением земли и решением водной проблемы, но и тем, как снять аграрную перенаселенность гор, сложившуюся исторически.

Считая такое положение ненормальным, руководство республики приступило к проведению земельной реформы как комплексу мероприятий, включающих внутриаульное и межселенное землеустройство, мелиорацию и вовлечение в сельскохозяйственный оборот новых земель, переселение горцев на равнину.

За годы Советской власти на равнину было переселено и частично переселились стихийно по разным данным от 200 до 300 тыс. человек. Для них было организовано 76 новых населенных пунктов, свыше 100 новых колхозов и совхозов. Часть переселенцев была размещена в существующих колхозах и совхозах, землями, средствами производства, материальными ресурсами которых они пользовались на равных правах с местным населением. Работникам вновь созданных переселенческих колхозов - совхозов были предоставлены определенные налоговые льготы, государство оказывало им помощь кредитами, строительными материалами, выдачей безвозмездного денежного пособия. Обустройству переселенцев помогало и местное население.

Переселение и наделение горцев пастбищами существенно смягчало остроту земельных вопросов в горах, изменило этническую ситуацию в равнинной и приморской частях Дагестана. Оно затронуло многие стороны хозяйственных отношений и быта как переселенцев, так и местных жителей, сопровождалось унификацией в материальной и культурной сферах, интернационализацией общественной жизни.

Нет необходимости подробно останавливаться на положительных последствиях переселенческой политики, поскольку об этом немало написано и тут нет вопросов. Ныне дебатируются в основном негативные последствия такого крупномасштабного и невиданного в мировой практике мероприятия, как переселение целых аулов и районов.

Действительно, первоначально наметившийся земельно-водной реформой в целом оптимальный и не слишком тяжкий для равнинных районов вариант перераспределения трудовых и земельных ресурсов был далеко превзойден. Но в ходе осуществления земельной реформы усилилась тенденция все проблемы горных районов решать за счет переселения горцев на равнину. Стали преобладать административно-волевые, непродуманные подходы к переселению, часто определяемые не желанием более интенсивного использования земельных ресурсов, а земляческими интересами отдельных руководителей. Земли горным районам нередко передавались в зависимости от того, кому из руководителей и когда удастся добиться решения о выделении дополнительных земельных наделов хозяйствам своего района или аула.

Получив на равнине плодородные земли и имея возможности для широкого применения сельхозтехники, получения хороших урожаев, многие хозяйства горных районов забросили высокоурожайные террасные земли, требующие применения ручного труда. В результате за последние годы из сельскохозяйственного оборота горных районов было выведено более 100 тыс. га земли. Переселившись на равнину, горцы оказались в новых и непривычных для них природно-географических, социально-культурных их условиях. После переселения они попали в иное этническое окружение, обладающее другими хозяйственно-бытовыми культурными традициями.

Естественно, переселение вызвало изменения и на равнине. Прежде всего это выразилось в значительном увеличении темпов прироста общей численности населения равнинного Дагестана. С 1926 по 1979 гг. население равнины увеличилось на - 200 тыс. человек, или более чем в 2 раза, хотя за это время одновременно и происходил отток определенной части, преимущественно русского и местного населения. Выделяя значительные земельные площади переселенцам и под зимние пастбища хозяйствам горных районов, все увеличивающееся население равнинного Дагестана само стало испытывать трудности в землеобеспеченности.

Превращение коренных жителей равнинных районов в национальные меньшинства на их исконной этнической территории сопровождалось их деэтнизацией, стиранием традиционных национально-культурных пластов, частично утерей функциональной роли родных языков, миграцией части населения, появлением своего рода «отходничества» у народов, отличавшихся своей «оседлостью».

Этим можно объяснить отмечаемую обеспокоенность общественности за выживание коренных этносов равнинного Дагестана, выступающей с требованием создать социально-экономические и правовые основы сохранения местных этносов, не ущемляя и не разрушая при этом ни этнические структуры, ни экономические интересы переселенцев.

Беспримерный опыт по решению земельного вопроса в многонациональном регионе по сути дела был облегчен национализацией земли, передачей ее на «вечное пользование колхозам и совхозам», однако с утверждением колхозного строя от земли был отторгнут основной труженик и земельный радетель-крестьянин, она стала как бы ничьей. Административные чиновники могли по своему усмотрению распоряжаться землей, передавать ее из одних рук в другие, не считаясь с мнением ее коллективного хозяина.

Коллективизация сельского хозяйства была и остается одной из крупных проблем истории, по которой не утихают страсти и по сей день и в которой участвуют историки, экономисты, агрономы, публицисты и все те, кто хоть мало-мальски знаком или наслышан о сельском хозяйстве.

На страницах печати развернулась острая критика перегибов, ошибок и трудностей, которыми сопровождалось утверждение колхозного строя. Критика как будто была направлена на улучшение экономики села, развитие сельского хозяйства, но вместе с тем имела целью подрыв основ колхозного строя.

Нельзя отрицать того, что проведенная коллективизация сверху, на добровольно-принудительной основе, означала отказ государства от отношений с крестьянством, основанных на товарообмене и выгодной основе, переход его к командно-административной системе управления колхозным крестьянством. Последствиями сложившихся методов руководства были отторжение крестьян от земли, лишение их права распоряжаться продуктами своего труда. Вошедшие в практику нарушения принципов самоуправления, хозрасчета, многократные укрупнения и разукрупнения колхозов, массовые преобразования их в совхозы, ограничения по ведению подсобных хозяйств усилили социальную апатию, бесхозяйственность и безответственность колхозников и работников совхозов, наложили отпечаток на затянувшийся характер решения продовольственной проблемы. К концу 80-х годов развитие сельского хозяйства подошло к той черте, когда многим уже становилась ясной необходимость реформ в этой жизненно важной сфере народного хозяйства.

Аграрные преобразования, начатые в последнем десятилетии XX столетия, вначале проводились под предлогом создания более гибкой многоукладной экономики в сельском хозяйстве, а в последующем открыто было заявлено о переходе к частнокапиталистической системе. Взамен крупных коллективных хозяйств, преданных анафеме, предлагалось насаждать мелкие индивидуальные крестьянские (фермерские) хозяйства, которые, как предполагалось, завалят страну хлебом.

Пропагандируемый без критического анализа опыт западно-американского фермерства при применении к российской действительности оказался далеко не таким радужным, как он преподносился. На практике новоявленные фермеры столкнулись с большими трудностями. Плохая оснащенность фермерских хозяйств сельскохозяйственными машинами и механизмами, их физический и моральный износ, отсутствие малогабаритной техники, приспособленной для применения на небольших фермерских участках, нехватка финансовых средств и кредитов, выделяемых очень ограниченно и под большие проценты, ставили перед нарождающимся фермерством труднопреодолимые задачи. Трудности усугублялись установившимся диспаритетом цен на сельхозпродукты и промышленные товары, неразвитостью торгово-посреднических услуг, появлением между сельхозпроизводтелями и потребителями хапуг-перкупщиков, загребающих большую долю прибыли от торговли сельхозпродуктами, наводнением отечественного рынка импортными продуктами.

Решение аграрного вопроса требует особой осторожности, учета как местными, так и федеральными органами власти особенностей таких аграрных национальных регионов, как Дагестан, где исторически преобладали общинные формы земледелия и крестьянство ни экономически, ни психологически еще не было готово к самостоятельному ведению хозяйства. Решение этой проблемы видится в предоставлении крестьянам возможности выбора тех форм собственности и хозяйствования, которые они проверили на практике, в которые они поверили. Для таких регионов предпочтительнее, видимо, развитие многоукладной экономики сельского хозяйства, отвечающей интересам различных прослоек крестьянства.

Особое место в ряду проблем, требующих постоянного и растущего внимания историков, занимают репрессии 30-х годов, унесших жизни тысяч людей. О масштабах репрессий тех лет можно судить по архивным материалам, которые раньше были тайной за семью печатями и стали хоть ограниченно, но доступны общественности только в последние годы. Засекречивание, отсутствие официальных публикаций о количестве репрессированных привело к публикации за рубежом явно преувеличенных сведений, впоследствии подхваченных и некоторыми нашими исследователями. В частности, в них приводятся данные о 9 млн. заключенных в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях к концу 1939 г., об уничтожении около пяти миллионов «врагов народа», из которых более миллиона были коммунистами.

Подобный разнобой в оценках последствий деятельности репрессированного аппарата тех лет можно объяснить недоступностью в прошлом для исследователей строго засекреченного архивного материала, использования ими недостаточно проверенных источников, а в некоторых случаях и их субъективным подходом, определяемым политическими пристрастиями, сказывающимися при изучении сложного и трудного периода истории советского государства. В любом случае, такое разночтение масштабов одной из трагических страниц великой державы требует их уточнения на строго документальной основе с тем, чтобы воссоздать правдивую, пусть даже горькую, историю тех событий.

По подсчетам А. Дугина, в 1937-1950-х годах в ИТЛ пребывало более 8,8 млн. человек. Из них репрессированных по полити ческим мотивам, а к таким он отнес тех, кто был осужден по ст. 58 УК РСФСР, было около 2 млн. Кроме того, в 1930-1950 гг. через исправительно-трудовые колонии (ИТК) прошли еще 1,1-1,3 млн. человек. Всего за эти годы по политическим мотивам было арестовано 3,6-3,7 млн. челове (Козн С. Бухарин. Политическая биография. 1888 1938. М., 1988. С. 407; Дугин А. Сталинизм: легенды и факты. Слово. 1999. № 7. С. 22-28; Авторханов А. Технология власти. М., 1991. С. 31.).

Много это или мало? Ответ на этот вопрос может быть только однозначный, если даже принять во внимание причины и обстоятельства, которыми объясняли применение репрессированных мер. Конечно, их было более чем достаточно, чтобы дать политическую оценку и осудить все эти преступные деяния, оставившие особенно тяжкие последствия в таких национальных регионах, как Дагестан, где фактически была уничтожена большая часть и без того малочисленной интеллигенции.

Сейчас трудно достаточно точно установить численность репрессированных, их дальнейшую судьбу не только из-за недоступности засекреченных документов, но и предпринимавшихся тогда же попыток скрыть масштабы содеянного. Более близкие к масштабам репрессий данные о численности репрессированных дают материалы их реабилитации, проведенной в конце 80-х - начале 90-х годов. По данным МВД республики общее количество репрессированных по Дагестану за 30-50-е годы составило 14 тыс. человек, из них осужденных по политическим мотивам 7500 человек.

В последние годы и на законодательном и государственном уровне были приняты меры для реабилитации жертв репрессий 30-40-х годов, восстановления их доброго имени, укрепления законности и правопорядка. Однако, несмотря на принимаемые меры, общественность мало знает о тех, кто безвинно пострадал, чье имя было ошельмовано, а их заслуги перед страной были преданы забвению. Поэтому, долг научной общественности вернуть истории их имена.

Это и другие проблемы исторической науки, которые ждут своего решения, требуют более активных научных поисков, объединению с этой целью усилий ученых-кавказоведов, издания новых научных трудов, отстаивающих приоритеты отечественной истории, разоблачающих антинаучные взгляды и концепции, исторические и политические спекуляции. Рост общественного спроса на результаты научных поисков, повышение престижа науки, усиление ее финансирования со стороны государства, создания возможностей для встреч ученых для научного обмена активизируют усилия исследователей в решении наиболее актуальных задач исторической науки, как и, впрочем, других наук.

Источник:
Кавказоведение: опыт исследований
Материалы международной научной конференции (Владикавказ, 13-14 октября 2005 г.)