История » Кавказская война: Военно-экономическая блокада А. П. Ермолова и ее итоги на Северо-Восточном Кавказе. Часть 1.
Опубликовал Gabaraty, 5 октября 2007

Выросшая из набеговой системы, война зависела не только от внутренних социальных сдвигов в «вольных» обществах - главного фактора, - но и от той военно-политической системы, которую в 20-х гг. XIХ в. Россия пыталась создать на Кавказе. Иначе говоря, Кавказская война, находившаяся в диалектическом единстве прежде всего с социальным развитием «демократических» общественных структур Большого Кавказа, волею истории столкнулась с чуждой для себя силой — внешнеполитическим курсом России, постоянное противоборство с которым со временем становилось не просто «чертой» Кавказской войны, но и одной из ее доминант. Присутствие России на Кавказе создало ту жесткую политическую среду, в которой Кавказской войне приходилось «решать» свои глубоко внутренние социальные проблемы. Бесспорно, при альтернативной ситуации процессы образования собственности, классов, государства, составлявших сущность Кавказской войны, протекали бы более «естественно», без внешнего деформирующего воздействия. Однако значение политики России далеко не исчерпывалось этим. Один из парадоксов Кавказской войны в том и состоял, что Россия, ставшая «барьером» на пути закономерностей самой войны, нередко выступала и как ее генерирующий фактор — с одной стороны, стимулируя экономическую жизнь горских обществ и вызывая в них глубокие социальные сдвиги, с другой — олицетворяя собой «образ врага» — без чего немыслима любая агрессивная доктрина, в том числе мюридизм. Роль России в «драматургическом» оформлении Кавказской войны не ограничивается этими двумя важными составными, но даже только их было бы достаточно, чтобы рассматривать содержание Кавказской войны в контексте политических действий России на Кавказе.
Накануне Кавказской войны Россия на Кавказе имела внушительные успехи. Еще в конце XVIII в. она значительно продвинулась в экономическом и политическом освоении Предкавказья: была создана Кавказская военная линия, активно внедрялись управленческие учреждения, набирали темпы колонизация и хозяйственное освоение края. В начале XIX в. успешно для России закончились войны с Ираном и Турцией, фактически завершавшие присоединение Северного Кавказа к России. Серьезны были достижения в Закавказье: присоединение Северного Азербайджана (1813 г.) и упрочение позиции в Грузии — таков итог русско-иранской и русско-турецкой войн начала века. Вместе с тем перед Петербургским кабинетом возникал целый ряд «старых» и новых проблем, связанных с «освоением» Кавказа. По-прежнему вне сферы влияния России по существу оставался Большой Кавказ2 — основной район, где, набирая силу, развивалась набеговая система горцев./ В результате между Закавказьем, окончательное присоединение которого становилось делом будущего, и Предкавказьем, включая равнинные районы Северного Кавказа, образовался барьер, сковывавший действия России. В отличие от Закавказья и Предкавказья, Большой Кавказ не представлял для России особого экономического интереса. Однако без его вовлечения в сферу активной российской политики проблематичными выглядели перспективы России в Закавказье так же, как дальнейшее экономическое освоение Северного Кавказа. Впрочем, в отношении Северного Кавказа, считавшегося теперь частью России, речь шла не только о вопросах экономического и административного обустройства. Весь этот край относился к разряду «неспокойных», где предстояло решать немало военно-политических задач: все еще слабо связанный с Россией экономически, Северный Кавказ со своим этническим и общественно-хозяйственным многообразием сохранял некую автономность, позволявшую его народам усматривать в присоединении к России лишь условную акцию. К моменту назначения А. П. Ермолова главнокомандующим Грузией (1816 г.) Северный Кавказ представлял собой следующую картину, неспокойны были Осетия и Кабарда, совершались набеги из Чечни, Дагестана, горных районов Северо-Западного Кавказа; «джарцы и белоканы были явно непокорны и терзали несчастную Кахетию, ...ханства и другие сильные общества Дагестана вовсе не признавали» российской власти; «шамхал не в состоянии был противостоять» «врагам» России, и «подданные его разбойничали; турки занимали весь берег Черного моря до Кубани»4.
Обстановку на Северном Кавказе по-разному объясняли в российских правительственных кругах. Одни понимали все это как следствие длительных русско-иранской и русско-турецкой войн, отвлекших военные силы России в Закавказье. Другие указывали на нерешительность российских властей на Северном Кавказе, из года в год «мирившихся» с набегами горцев и социально-политическими , выступлениями, особенно частыми в начале XIX в. Так, в частности, оценивали деятельность Н. Ф. Ртищева (бывший главнокомандующий русскими войсками на Кавказе), прибегавшего к политике подкупов и заигрывания с горскими народами5. Как бы то ни было, в изменив шейся после войн России с Ираном и Турцией обстановке речь должна была идти о новой программе действий. В дальнейшем продвижении в Закавказье и установлении военно-политического контроля над Северным Кавказом видел Петербург два основных направления этой программы. Что касается средств ее реализации, то ясно было — прежние мирные способы решения проблем предстояло заменить военно-политическими, карательными. Однако, у правительства Александра I общие установки не сложились в саму программу, которая предусматривала бы весь комплекс мер по осуществлению нового внешнеполитического курса на Кавказе. Считалось, что подобную программу следует составлять не в Петербурге, а на Кавказе, не правительственным кабинетом, а человеком, ротовым претворить ее в жизнь. Поэтому Александр I принялся искать нового главнокомандующего. Принципиально отвергая «либерализм» Н. Ф. Ртищева, российское правительство думало направить на Кавказ инициативного политика, опытного военачальника, способного не только сформулировать конкретную программу действий, но и реализовать ее в недалеком будущем: Для Петербурга особое значение приобретали сроки. Здесь еще не отдавали себе отчета в том, с каким феноменом придется иметь дело при покорении «вольных» обществ Кавказа. Понимая, однако, трудность задач нового главнокомандующего, правительство остановило свой выбор на кандидатуре А. П. Ермолова. Мысль о нем подал императору граф А. А. Аракчеев. Герой Отечественной войны 1812 г., честолюбивый, популярный в русской армии генерал А. П. Ермолов вполне отвечал видам правительства Александра I.
В мае 1816 г. А. П. Ермолов получил должность Главного начальника Кавказским краем и одновременно — Чрезвычайного посла в Иран6. Его деятельность составила целую эпоху в истории народов Кавказа. Энергично принявшись за дела, незаурядный генерал обратил на себя внимание не только народов Кавказа, но и сопредельных государств. С тех пор до сегодняшнего дня не утихают споры вокруг человека, взявшего на себя дело «усмирения Кавказа». Нарушая традиционную оценку А. П. Ермолова, при создании политического портрета которого, как правило, используются всего две краски — черная и белая, — отметим, что на Кавказ прибыл европейски образованный генерал, увлекавшийся просветительской философией XVIII в., сочувствовавший движению декабристов7. Либеральствовавший под впечатлением от западного общественно-политического движения конца XVIII — нач. XIX в., А. П. Ермолов в кавказский период предстает перед нами сложной личностью. И дело не только в его бесспорной незаурядности8. «Усмиритель» и «устроитель» Кавказа за время службы в Тифлисе приобрел немало новых профессиональных и личностных качеств. Пытаясь создать «новый Кавказ», А. П. Ермолов не заметил, как Кавказ создал «нового А. П. Ермолова». Нет, «Ермулай», — так называли его горцы, — вовсе не являл собой некий образ российского героя — генерала в кавказской бурке с сурово сдвинутыми бровями на фоне экзотического пейзажа, вступившего на Кавказе в необычные для европейца кебинные браки — признаки слишком внешние, чтобы понять характер этой личности. А. П. Ермолов на Кавказе — неординарный военачальник, полный великодержавных амбиций, взявший на себя смелость остановить наступательное развитие «вольных» обществ Кавказа в пору их героической истории. Вместе с тем это — личность, не заметившая, как благодаря неразгаданной и столь неудержимой исторической стихии горцев Большого Кавказа на родине, в России, приобретает славу кавказского героя, а здесь, среди горцев, имя русского Чингис-хана. При этом никто не заметил глубокой драмы этой личности, не пытался объяснить, почему А. П. Ермолов, волей судьбы попавший в водоворот агрессивной внешней политики России первой четверти XIX в., обусловленной ее переходной экономикой, и столкнувшись с великой революцией горцев, вызванной их общественной жизнью, то с восточной жестокостью предпринимал карательные экспедиции против горцев, то на уровне европейской дипломатии предлагал переговоры о дружбе. Похоже, А. П. Ермолову, глубоко познавшему Кавказ, осознавшему себя его героем, ясно было все — от общих перспектив края до нужд огулов, одного из самых малых этнических образований Дагестана.
Лишь один вопрос остался выше интеллектуальных сил этой личности - что побуждает горцев к набегам, неудержимой и «разбойно» стихии. В поисках ответа на него А. П. Ермолов подавлял в себе европейца, становясь в ряд с завоевателями Востока. Поставив перед собой главную (и на первый взгляд прогрессивную) задачу - принудить «вольные» общества к прекращению набегов, — А. П. Ермолов не смог подняться до понимания того, насколько он отдаляется не только от внутренних общественных забот горцев, но и от успеха в «усмирении» и «преобразовании» Кавказа. Бессильный перед стихией набегов А. П. Ермолов постепенно превращался в «грозу горцев», кавказского Чингис-хана. Он не гнушался этой роли. Напротив, чем больше загадок ставили перед ним «вольные» общества, тем азартнее велась игра. Один из дореволюционных биографов А. П. Ермолова писал: с приездом нового командующего на Кавказ «изменился язык, на котором мы разговаривали с непокорными горцами». «Мошенник» — был «официальным титулом», которым генерал и его военно-гражданский аппарат называли горцев9. Ставя крупные для судеб народов Кавказа проблемы, А. П. Ермолов видел универсальное средство их решения в насилии. «Бунтующие селения были разорены и сожжены, сады и виноградники вырублены до корня... нищета крайняя будет их казнью»; «итак, по открытии, где прошла партия, исследуется, точно ли защищались жители и были со стороны их убитые в сражении или они пропустили мошенников, не защищаясь; в сем последнем случае деревня истребляется, жен и детей вырезывают»10 — таковы первые записи, сделанные главнокомандующим на Кавказе. Нельзя, однако, думать, будто А. П. Ермолов вынашивал идеи геноцида. Для этого, разумеется, ни у главнокомандующего, ни у его правительства не было ни практических, ни идеологических резонов. Речь здесь должна идти о жестоки «правилах» ведения войны, с помощью которых А. П. Ермолов думал не только достигнуть своих целей, но и принести мир народам, раздираемым междоусобицей. Более полутора лет главнокомандующий потратил на дипломатическую работу в Иране, на изучение кавказских дел и разработку программы своей военно-политической деятельности. Успев за это время предпринять ряд военных акций на Центральном Кавказе, он заодно сумел зарекомендовать себя у горцев человеком, вполне импонирующим их суровому нраву". Весной 1818 г. в рапорте Александру I были сформулированы основные положения программы военно-экономической блокады Северо-Восточного Кавказа, предусматривавшие: перенесение Кавказской военной линии значительно южнее, к границам Дагестана и Центрального Кавказа, «занятие земли, лежащией по правому берегу Терека12». А.П. Ермолов имел в виду «не одну необходимость оградить себя от нападений и хищнечеств», но и захват выгодных в военно-стратегическом отношении пунктов для будущих наступательных действий. Подразумевалось и другое. Полагая, что в свое время российская администрация, разрешив горцам, в первую очередь чеченцам, выселяться с гор на равнину, допустила серьезный военно-политический просчет, А.П. Ермолов решил поправить эту «ошибку». Он планировал овладеть всем правым берегом Терека, расположив здесь казачьи полки и кочующих караногайцев, «богатых скотоводством и полезных государству»13. По мысли А. П. Ермолова, российскому правительству следовало занять равнинные районы Центрального Кавказа значительно раньше, еще накануне присоединения Грузии к России, поскольку лишь военный контроль над этими территориями мог принести относительную безопасность русским интересам в Закавказье. При этом А. П. Ермолов, как профессиональный военный, больше учитывал военно-стратегические аспекты. В тени оставалась проблема выбора верной политики в отношении не только народов, присоединенных к России, но и горцев Большого Кавказа, все еще не расставшихся с мыслью о своей автономности. В напряженной обстановке, какую застал на Кавказе А. П. Ермолов, он, как будто действовал логично. Однако, исправляя «ошибки» предшественников, главнокомандующий с каждым новым шагом все более отдалялся от коренных социальных интересов горцев, ставя их в оппозицию и к себе лично, и к России. В программе А. П. Ермолова непродуманной являлась особенно та ее часть, где он рассматривал будущее устройство Чечни. Назвав своих предшественников по управлению чеченцами «равнодушными начальниками» и отвергая их опыт, главнокомандующий выдвигал идею переселения чеченцев из равнинных районов в горы и создания вдоль всей предгорной полосы укрепленной линии для постоянного контроля над Чечней. А. П. Ермолов сообщал Александру I, что чеченцы «сильнейший» и «опаснейший» напоя «они посмеиваются легковерию нашему к ручательствам их и к клятвам и мы не перестаем» верить тем, у кого нет ничего священного в мире»14. Решение депортировать чеченцев - одна из самых крупных ошибок, совершенных главнокомандующим на Кавказе. Дело только в том, что насильственное переселение сводило на нет перспективу мирного решения вопросов, касающихся этого крупного этнического массива. Положение осложнялось и другим. Став на путь развития новой для себя отрасли хозяйства - земледелия, интенсивно практикуя набеги, равнинные чеченцы обнаружили высокую, обусловленную ускорившимися темпами классообраэовательиых процессов социальную потенцию, «агрессивность» которой объяснялась далеко не «характером» этноса а являлась стадиальной закономерностью. Переселением чеченцев А. П. Ермолов подрывал две четко обозначившиеся у них тенденции — переход от скотоводческой экономики к земледельческой, разложение родовых отношений и складывание феодальных. Именно деформация внутренней общественно-экономической структуры, к которой вели планы главнокомандующего, должна была придать особый накал политической ситуации на Центральном и Восточном Кавказе. Не учитывая это, А. П. Ермолов форсировал события. В своем программном рапорте он сообщал императору: «В нынешнем 1818 г., если чеченцы, час от часу наглеющие, не воспрепятствуют устроить одно укрепление на Сунже — в месте самом для нас опаснейшем.., то в будущем 1819 году.., предложу ее правила для жизни "и некоторыя повинности, кои истолкуют им, что они подданные в.и.в., а не союзники, как они до сего времени о том мечтают»15. Решив расположить по Тереку, от устья Сунжи и до Кизляра, казачьи поселения к русскую крепость, А. П. Ермолов думал не только о своей основной задаче — создании кордона между Чечней и сопредельными ей районами, во и надеялся на экономический подъем края16. Такова была самая общая установка, которой придерживался главнокомандующий в отношении Чечни, начиная с первых военно-административных шагов и до окончания военной .службы на Кавказе. А. П. Ермолов верил, что, «лишаясь земли, удобной для возделывания, и пастбищных мест..., чеченцы будут стеснены в ущелиях Засунженских гор, а русские селения, расположенных по граничной черте, будут уже за цепью крепостей в безопасности и чеченцы не осмелятся делать набеги в местах открытых, на большом расстоянии позади крепостей».
В программе А. П. Ермолова значительное место отводилось Дагестану. Как и в Чечне, там также предстояло учреждение кордона путем переноса Кавказской линии в равнинные и прибрежные районы Дагестана. Наряду с этим главнокомандующий хотел овладеть «богатейшей Кубинской провинциею», через горный Дагестан проложить путь в Грузию18. Вопреки воле шамхала Тарковского, А. П. Ермолов намеревался расположить в его владениях войска, создать там укрепленные позиции и приступить как к решению военно-политических задач в Дагестане, так и к эксплуатации богатых соляных озер.
Особо А. П. Ермолов обратил внимание на Северо-Западный Кавказ — один из самых «неуправляемых» и опасных в военном отношении районов Кавказа.
Командующий сообщал Александру I, что адыгское население «многочисленно», настроено «воинственно» и доступно влиянию Турции19. Предстоявшее политико-административное устройство этого края, считавшегося присоединенным к России, А.П. Ермолову мыслилось довольно трудным. По его мнению, сложность состояла в двух основных моментах - воинственности адыгов и постоянной готовности Турции прийти на помощь горцам, совершавшим набеги на российскую пограничную линию. Главнокомандующий хотя и понимал, сколь непросто действовать в горных районах Северо-Западного Кавказа, был полон оптимизма. Выдвинутая им программа покорения Большого Кавказа, в частности его «вольных» обществ, была рассчитана на два года — с 1818 по 1820 гг. А. П. Ермолова не покидала уверенность, что он уложится в эти сроки. Только «чрезвычайный случай» — война с Ираном или Турцией может помешать реализации программы, — заверяя А. П. Ермолов императора20.
Летом 1818 г. военное командование на Кавказе приступило к установлению военно-экономической блокады. Свои действия оно сосредоточило главным образом на Северо-Восточном Кавказе — наиболее обширном по своей «ненадежности» районе. Вскоре, однако, обнаружились первые сбои в работе машины, которую пытался наладить главнокомандующий. Дело в том, что А. П. Ермолов рассчитывал в основном на «мирные» методы блокады. Для этого он вступил в тесные контакты с феодальной и старшинской знатью и, подкупая воинскими званиями и другими привилегиями, пытался расположить ее к себе. Задача оказалась непростой. Ханско-бекская верхушка Дагестана, охваченная межфеодальными распрями и неустойчивая в политических ориентациях, неохотно шла на объединение усилий во имя целей А. П. Ермолова. Более того, почувствовав новые политические установки, она обнаружила тягу к более глубокому расколу в межфеодальной борьбе. Сказывалось различное отношение к ограничениям, прежде всего, к запрету набегов, которые вводились в Дагестане. Если шамхал Тарковский и уцмий Каракайтагский становились опорой А. П. Ермолова, то ханы и беки горной полосы часто оказывались в оппозиции и искали союза с «вольными» обществами. По сообщению генерала Пестеля, резко отрицательно отнеслись к новому политическому курсу главнокомандующего аварские владельцы, делавшие запасы провианта и готовившиеся к длительной борьбе против установления политического господства администрации А. П. Ермолова. Их поддерживали «вольные» общества, входившие в Аварское ханство. Вскоре, после введения запретов на набеги, стало очевидным однозначное отношение «вольной» части Дагестана к планам российского правительства. 11 июля 1818 г. шамхал Тарковский уверял генерала Пестеля, а тот, в свою очередь, А. П. Ермолова, что «дагестанский народ имеет в намерении действовать общими силами против России» 21.
Новый политический курс накалил обстановку Чечне. По сведениям генерала Пестеля, в июле 1818 г. чеченцы готовились к вооруженному сопротивлению. Представители Чечни выехали в Дагестан для переговоров с аварским ханом о вооруженной поддержке. Последний со своей стороны призвал чеченских делегатов к совместному выступлению против России и направил в Чечню «партию лезгин» 22. Тревожные сообщения генерала Пестеля о военных приготовлениях горцев подтвердились донесениями генерала Вельяминова23. Сообщая о намерениях горцев выступить против российских войск, русские генералы по-разному видели способы предотвращения «всеобщего мятежа». Генерал Пестель, например, зная общие установки главнокомандующего, признавал «необходимым наказать их (горцев — ред.) примерно для будущего спокойствия»24. Более сведущий в кавказских делах генерал Вельяминов, всегда осторожный при решении острых проблем политического быта кавказского края, подвергал сомнению сообщение о неблагонадежности аварского хана Султан-Ахмед-хана и считал, что лучше, если «употребить особенную деятельность, дабы посредством благоразумных внушений и других возможных средств поселить несогласие между дагестанскими владельцами и другими вольными обществами, стараясь не допустить их до единомыслия»25. Иначе говоря, генералу Вельяминову было ясно, что идея «сплочения» горской знати и превращения ее в опору для борьбы с общинниками, предпринимавшими набеги, нереальна, и предлагал усугубить раскол среди знати, вызванный учреждением военно-экономической блокады.
В середине июля 1818 г. главнокомандующий располагал уже достаточной информацией о происшедших в политической обстановке Северного Кавказа изменениях и был занят оперативной перегруппировкой сил и корректировкой действий в отношении горцев Дагестана и Чечни. Расположившись лагерем на р. Сунжа, он направил два предписания — одно генералу Пестелю, другое полковнику Алибеку Садыкову, указав, в частности, на мотивы, по которым горские народы выражают недовольство по поводу политической поддержки российской администрацией шамхала Тарковского и уцмия Каракайтагского: главнокомандующий поручал своим офицерам обеспечить безопасность шамхала и уцмия. Вдохновителями подготовки мятежа горцев против российских властей А. П. Ермолов считал Хасан-хана Дженгутайского (брата аварского хана) и «неблагонамеренного» Сурхай-хана Казикумухского, главным центром мятежа называл союз «вольных» обществ Акуша-Дарго, «сильный, склонный к мятежам и гордящийся прежнею воинскою славою»26. Распоряжения А.П. Ермолова по предотвращению мятежа горцев соответствовали той стратегии, о которой он писал царю, излагая свою программу действий на Северном Кавказе: главнокомандующий намеревался подтянуть к Дагестану войска и всячески укрепить там русские силы. Одновременно он не расставался с мыслью о привлечении феодально-родовой знати, чтобы с ее помощью достичь своих планов мирными средствами. Ермолов поручил Пестелю вызвать в Дербент беков, до этого посетивших аварского хана и договорившихся о совместном выступлении, и «удержать» их в Дербенте под «присмотром»27. Чтобы подобной мерой не вызвать недовольство беков, А. П. Ермолов рекомендовал пригласить их в Дербент под предлогом защиты от каракайтагского уцмия28. Одновременно он поручил взять под особое покровительство Султан-Ахмед-хана Аварского и тайно сообщить о назначении ему пенсии от главнокомандующего. Поступая так в отношении хана, чья неблагонадежность вызывала опасения, А. П. Ермолов стремился расположить к себе влиятельного человека, приходившегося племянником уцмия Каракайтагского, и заодно усилить власть уцмия, поддерживавшего Россию. А. П. Ермолов также надеялся, что возвышение им уцмия и аварского хана предоставит ему возможность больше влиять через них на «вольные» общества, не дать последним объединиться с Акуша-Дарго, открыто ставшим на путь срыва планов российского правительства в Дагестане29. Учет этого обстоятельства вменялся в обязанность генерала Пестеля, которому было предписано взять аманатов с политически наиболее ненадежных «вольных» обществ — Акушинского, Цудахаринского и Даргалинского30. Полковнику Ага-беку Садыкову, имевшему в Дагестане «родство и обширное... знакомство», А. П. Ермолов велел доставить «вернейшие сведения» о подготовке антироссийского мятежа31. При этом рекомендовалось принять во внимание наиболее важные военно-политические аспекты возможного столкновения с горцами, которые на подготовительном этапе могли бы быть учтены командованием. Для предотвращения вооруженных стычек с горцами А. П. Ермолов форсировал принятие от ряда «вольных» обществ присяг: при этом одних он присоединил к преданному ему шамхалу Тарковскому, запретив им принимать у себя «изменников» - аварского хана и его брата Хасан-хана32, другим - объявил, что они попадают в полное подчинение к российскому командованию33, наконец, третьим — сохранял «вольность» ,но вводил у них российское управление.
Эти меры касались обществ, расположенных главным образом в предгорной полосе Дагестана, и преследовали задачу создания надежного заслона против набегов горцев в равнинные районы Дагестана. А. П. Ермолов вел постоянную переписку с представителями дагестанской знати: отличаясь покровительственным тоном, послания А. П. Ермолова содержали призывы к миру и сотрудничеству. Однако по мере того, как стороны узнавали друг друга (ханско-бекская знать постигала планы главнокомандующего, а последний видел «ропот» знати), язык общения А., П. Ермолова с «вольными» обществами резко менялся. Так, если поначалу главнокомандующий в своих письмах называл аварского хана Султан-Ахмед-хана «образцовым российским чиновником»34, то затем, узнав о приготовлениях хана вместе с уцмием к сопротивлению, высказал ему угрозы. Известие о встрече Султана-Ахмед-хана с чеченцами и отправке им на помощь отряда лезгин привело А. П. Ермолова в ярость. «Подлее трусов нет на свете», «большего вреда можно опасаться от блядей», — заявил главнокомандующий хану35. А. П. Ермолов предупреждал аварского хана: «...последуйте, любезный приятель, моему совету; вы меня не знаете; я умею не изменять моему слову»36. Стало также ясно, каких принципов будет придерживаться А. П. Ермолов в отношении социальных «верхов» Дагестана: «Беков не разумею иначе, как подданных моего великого государя или как неприятелей русским. Я и в том и другом случае знаю, как мне поступать надлежит»37. Вместе с тем жесткий тон главнокомандующего не означал стремления к вооруженному конфликту. А. П. Ермолов был вполне искренен, когда подчеркивал свое намерение воздерживаться от военных действий. Дело заключалось в том, что, приступив к плану покорения горцев, главнокомандующий заранее не обеспечил себя достаточными силами, которые гарантировали бы военный успех: летом 1818 г. А. П. Ермолов располагал всего двумя пехотными дивизиями. При отсутствии надежных передовых и оборонительных пунктов «этими войсками приходилось охранять край, строить укрепления и предусмотреть возможные вооруженные столкновения с горцами»38.
Тем временем конфликт между ханско-старшинской верхушкой и российским командованием разрастался. В центре его оказался Султан-Ахмед-хан, взявший на себя организацию вооруженного мятежа. Аварский хан со своим братом «возмутил» «народ дагестанский»39 и выступил против регулярных сил А. П. Ермолова. В ответ была направлена карательная экспедиция в Дженгутай, «в самую родину» Султан-Ахмед-хана. Прогнав хана, главнокомандующий передал его имение в собственность шамхала Тарковского. Одновременно А. П. Ермолов послал воинский отряд во главе с генералом Пестелем в крупное поселение Башлы. О результате главнокомандующий
сообщал, что Пестель «прогнал всех изменников и совершенно истребил гнездо разбоничье» и что «в Башлах не осталось камня на камне и следы основания его совершенно изглажены»40.
В конфликте с Султан-Ахмед-ханом А.П. Ермолов никак не мог понять, почему Султан-Ахмед-хан, «простой дженгутайский бек», получивший от российского правительства звание генерал-майора и возведенный на аварский «престол», «вовсе его фамилии не принадлежащий»41, «изменил» России. С подобным поведением отдельных представителей горской знати А. П. Ермолов за время кавказской службы столкнется не раз, и, оставаясь в недоумении, не будет скупиться на оскорбительные слова в их адрес. Между тем неустойчивость в политической позиции ханско-бекских «верхов» объяснялась не «ослиным их умом», как нередко выражался главнокомандующий, а тем, что они, находясь под определенным влиянием Ирана, Турции, сепаратистских сил Грузии и Азербайджана, связаны с «вольными» обществами, недовольными действиями российского командования по пресечению набегов. Тот же Султан-Ахмед-хан, на подвластных владениях которого располагалось абсолютное большинство этих обществ, не мог не считаться с их интересами; противопоставление себя им, а тем более враждебные шаги неминуемо привели бы к потере незаконно приобретенного ханского «престола». Поэтому Султан-Ахмед-хан, впрочем, как и последующие аварские ханы, политический вес которых обусловливался поддержкой «вольных» обществ, оказался между двумя противоборствующими сторонами — Россией, стремившейся к прекращению набегов и установлению своей администрации, и «вольными» обществами, отстаивавшими свое право на одно из важных «коммерческих» занятий — набеги. Устанавливая военно-экономическую блокаду, А. П. Ермолов не учел эту внутреннюю обстановку. Но не только это осталось за пределами политического анализа главнокомандующего. Вступая в контакты с «вольными» обществами он, например, не был в состоянии объяснить различное восприятие «вольными» обществами его политического курса: одни из них заняли выжидательную позицию, другие — откровенно враждебную. В марте 1819 г А. П Ермолов в предписании барону Верде, поясняя обстановку в Дагестане В указывая на неблагонадежность подавляющей части Дагестанской знати, отметил, что «все в Дагестане беспокойства происходят от Акушинского народа -сильного и довольно воинственного»42. Однако неясным для него оставался вопрос - почему Акуша-Дарго проявляло особую воинственность в отношении российского внешнеполитического курса. Между тем этот крупный союз «вольных» обществ, находившийся на стадии создания раннефеодальной: государственности, нес потери от того, что ему, как и другим союзам обществ, запрещалась набеговая практика, благодаря которой он, кроме прочего, достиг политического влияния в «вольных» обществах и даже в сопредельных ханствах43.
Тем временем движение в Дагестане против политического курса А. П. Ермолова ширилось. В 1819 г. волнение охватило Табасарань. Для подавления его был направлен отряд генерала Мадатова, разбившего силы «главного бунтовщика, влиявшего на всю Тбасарань, изменника Абдул-бека Эрсойского»44. Большая часть Табасарани вынуждена была принести присягу Мадатову. Старшинская и духовная знать подписала тяжелые для себя условия: «Ныне, — отмечалось в присяге, — ...ген.-м. князь Мадатов, прибыв сюда с русским отрядом, силою оружия изгнал изменника Абдула-бека, покорил нас своей власти, предал огню наши деревни и привел нас в покорность. Мы приняли подданство..., Мадатов назначил между нами кадием Абдур-Реззак-бека и приказал нам повиноваться его власти и признать его своим кадием. Мы признаем его своим кадием и клянемся в подданстве»45 российскому императору. Но более тяжелым для «вольных» обществ Табасарани условием являлось прекращение набегов. По словам Н. А. Волконского, после похода Мадатова окончилось политическое существование Табасарани и от нее «остался лишь на прежних началах небольшой угол, известный под названием вольной или независимой Табасарани»46. В военных действиях по усмирению Табасарани участвовали в составе отряда Мадатова «местные» силы — конница Аслан-хана Кюринского и отряд самих табасаранцев. За содействие в походе им в качестве вознаграждения было отдано имущество Абдула-бека47. Что касается самого Абдула-бека, «главного мятежника», то он был изгнан из Табасарани и укрылся в Акуша-Дарго. Вскоре, однако, когда Абдула-бек обратился к А. П. Ермолову с просьбой о разрешении поселиться в «вольной» Табасарани, он получил такое разрешение, но с условием: отказ от притязаний на власть и имение; выдача в качестве заложника «любимого сына»; обязательство соблюдать «безмолвную покорность» России. В случае несоблюдения хотя бы одного из этих условий, Абдула-бек терял право появляться на «землях, покорствующих скипетру»48. В таком же политическом контексте решался и вопрос о «покоренной» Табасарани. Управление ею возлагалось на дербентского коменданта, позже — на полковника Верхов ского. Права и функции Абдур-Реззак-бека, назначенного кадием Табасарани, свелись к решению духовных и гражданских дел местного населения: ему запрещалось заниматься среди табасаранцев какой-либо военной или политической деятельностью, кроме наблюдения за исполнением присяг.
Применение подобных санкций к ханско-бекской верхушке было типичным для главнокомандующего. Однако даже при «лояльном» поведении этой верхушки действия А.П. Ермолова по отношению к ней были однозначны. Взяв курс на подрыв социальной роли «старой» знати и формирование «новых кадров», главнокомандующий надеялся найти в Дагестане политическую опору. Памятуя об этом, А. П. Ермолов не всегда принимал «услуги» представителей «старой» знати. Сурхай-хан Казикумухский, например, одним из первых высказал свою преданность России и готовность служить ей. Он, конечно, рассчитывал, что сотрудничество с российской администрацией поднимет его собственный социальный вес в ханстве, принесет ему новые привилегии: в обращении к А. П. Ермолову хан подчеркивал, что он «выше дагестанских эмиров по положению и знатности» и надеется получать «почести и награды», «дабы тем опечалить моих врагов»49. Надежды «первостепенного владельца» Сурхай-хана, однако, не оправдались. А. П. Ермолов равнодушно отнесся к его услужливости. Спустя некоторое время Сурхай-хан писал о своем крайнем неудовольствии по поводу фактического отказа ему в принятии на русскую службу: «До настоящего времени я ничего не видел от вас и разочаровался в своих ожиданиях»50, — жаловался он главнокомандующему. Были еще два обстоятельства, вызвавшие у Сурхай-хана особое негодование: это «отнятие» у него подвластной деревни Чираг с запрещением «продажи земель и гор, лежащих в окружности этой деревни» и, второе, распоряжение о запрете ему выезда в Кюри и тем разлучение его с «многими» «из дагестанских предводителей (набегов — ред.)»51 . Последнее условие для А. П. Ермолова имело принципиальное значение: «старая» знать была тесно связана с организаторами набегов, часто сама выступала в такой роли. Поэтому главнокомандующий видел одну из своих задач в подрыве социального влияния «старой» знати и формировании новой прослойки, которая отказавшись от практики набегов, действительно становилась бы политической опорой Российской администрации. Несколько иной позиции А. П. Ермолов придерживался в отношении рядовых общинников (узденства). В самом начале своей деятельности он чуждался мысли о некоторых послаблениях узденству. Об этом свидетельствует его предписание графу Гурьеву, в котором был поставлен вопрос о значительном снижении размеров податей, введенных значительном снижении размеров генерала Паулуччи) в Кюринском ханстве52. Свою директиву А. П. Ермолов направил графу Гурьеву в марте 1818 г., a в июле, не получив еще ответа на нее. он узнает, что население Кюринского ханства продолжает участвовать в набегах, принимает у себя «множество беглецов из разных владений»53. Обычно в таких случаях А. П. Ер-молов не только не шел на какие-либо уступки, а, напротив, либо направлял карательную экспедицию, либо ужесточал свой административный режим, не забывая при этом и о повинностях. Но к кюринцам А. П. Ермолов не применил жестких мер и даже не отменил своего решения о сокращении размеров податей. Более того, в набегах он обвинил хана, заявив ему, что если он не имеет влияния на своих подданных и не в силах удержать их от разбоев, то это за него сделает он, главнокомандующий, но тогда «подвластные ваши, — писал А. П. Ермолов хану, — увидя, что вы защитить их не в силах, потеряют к вам уважение»54. Получив от правительства разрешение уменьшить кюринцам размер податей с 6 тыс. червонцев и 6 тыс. хлеба до 1 тыс. червонцев и 2 тыс. четвертей хлеба, А. П. Ермолов объяснял хану, что он добился этого из снисхождения к тяжелому экономическому положению населения, вызванному свирепствовавшими эпидемиями и частыми набегами на территории этого ханства55. Но из своего «благотворительного» шага главнокомандующий, естественно, хотел извлечь политические выгоды: он требовал от хана,.«дабы о том сообщено было народу и чтобы знал он попечение е.и.в. о благе его»56.
Прибыв в Дагестан, А. П. Ермолов столкнулся с довольно сложными отношениями между отдельными владениями и между «вольными» обществами. Мало того что их раздирали обычные родоплеменные конфликты и феодальные усобицы, они истощали друг друга еще и набегами. Вовремя и верно оценив ситуацию, А. П. Ермолов энергично вмешался в нее в роли третейского судьи. Так, в письме Сурхай-хану А. П. Ермолов сообщал, что готов уладить его отношения с Аслан-ханом Кюринским (между этими ханами происходили постоянные конфликты на почве того, что подданные Сурхай-хана совершали набеги во владения Аслан-хана). А. П. Ермолову нередко удавалось снять напряженность в межфеодальных отношениях и в конфликтах между «вольными» обществами. Это значительно повышало влияние российских властей и лично главнокомандующего на политическую обстановку Дагестана. Имело значение и другое. Склоняясь к карательным средствам покорения горцев, А. П. Ермолов, вместе с тем, не раз проявлял сдержанность и, реально оценивая ту или иную обстановку, регулировал свои отношения и с феодальной прослойкой и со старшинской знатью «вольных» обществ мирным путем. На этот метод воздействия на местные социальные силы, приносивший А.П. Ермолову немалый политический капитал, обратили внимание еще дореволюционные авторы. Так, по Н.А. Волконскому, А. П. Ермолов, «не будучи политиком, возмещал это качество благоразумием и опытностью»57. Примером могли бы служить его отношения с Сурхай-ханом: вступая в политические контакты с ним, А.П. Ермолов не раз шел на уступки, хотя никогда не заблуждался по поводу политической неблагонадежности этого хана. Принцип неприменения военно-политических санкций А. П. Ермолов соблюдал и в отношении ряда других представителей ханско-бекской знати, не отличавшейся лояльностью к политическому курсу главнокомандующего. Особый «либерализм» он проявлял к новым «русским» кадрам, за короткое время выдвинутым на важные должности по управлению Дагестаном. Замечая, что его «собственные» кадры также не всегда преданы России, главнокомандующий, по-видимому, продолжал рассчитывать на их поддержку. Понимая, например, сколь неустойчивы «политические идеалы» Аслан-хана Кюринского (позже при его молчаливом согласии будет развивать мюридизм Магомет Ярагский), зная о лживости заявлении Ахмед-бека Елисуйского, лавировавшего между «вольными» обществами Южного Дагестана и Россией, А. П. Ермолов не предпринимал мер, аналогично тем, к каким он прибег в отношении Султана-Ахмед-хана Аварского и Абдул-бека Эрсойского. По Н. А. Волконскому, «так было долгое время с уцмием, с ханами: аварским, мехтулинским, шекинским и другими, которых он не переставал ласкать или по меньшей мере смотреть сквозь пальцы на многие их поступки до тех пор, пока они не выражались в явной измене»58. Н. А. Волконский склонен был объяснить подобную политику главнокомандующего тем, что, длительное время находясь в опале (до приезда на Кавказ), он был в состоянии «размягченности» и к тому же имел «не злое сердце». Но такое понимание действий А. П. Ермолова слишком отдалило бы нас от существа его политики в горном Дагестане. Дело заключалось в другом. Первые конфликты главнокомандующего с местной знатью высветили перед ним одну важную истину — тесную связь ханско-бекской знати с родоплеменной и их общую заинтересованность в набеговой системе. Нетрудно было заметить, что, держа ханско-бекскую прослойку в политической опале, можно лишиться поддержки и родовой знати, а вслед за ней — рядовых общинников. Реальная расстановка общественных сил в горном Дагестане заставила главнокомандующего использовать не только политику репрессий, но и методы гибкой дипломатии. Заслуживают внимания попытки А. П. Ермолова мирными средствами уладить отношения с одним из самых крупных и неспокойных союзов «вольных» обществ - Акуша-Дарго. А. П. Ер молов хорошо знал, сколь интенсивно совершались набеги из Акуша-Дарго. Если бы он продолжал при держиваться той главной меры - карательной системы, с помощью которой он думал покорить Большой Кавказ Акуша-Дарго должно было стать одним из первостепенных объектов репрессии. В целом не отказываясь от жестких мер, А. П. Ермолов, однако, не прочь был достичь своих программных целей мирно. В обращении к обществу Акуша-Дарго он подчеркивал, что российское правительство «уважает веру вашу, не нарушает ваши обычаи, не касается вашей собственности и ничего от вас не требует»». Единственное, о чем просил А. П. Ермолов акушинцев — прекратить набеги. По этому же сценарию развивались отношения главнокомандующего с союзом анцухских обществ, находившихся под политическим влиянием антироссийски настроенного грузинского царевича Александра. Анцухское общество было известно своими беспощадными набегами на Кахетаю. В свое время российское командование подвергло его за это карательным экспедициям, после чего анцухцам была объявлена военно-экономическая блокада. Не раз анцухские старшины обращались с просьбой снять блокаду, разрешить вести торговлю, пасти стада на равнине, однако в течение четырех лет российская администрация не только не откликалась на эти прошения, но и, обвиняя их за связь с царевичем Александром, угрожала «истреблением жен, детей и жилищ»61. Осенью 1818 г. анцухское общество вновь просило освободить его, как находившегося в подданстве России, от блокады. Однако генерал Вельяминов, к которому была адресована просьба, фактически уклонился от решения вопроса. Отчаявшись, анцухские старшины обратились к А. П. Ермолову. Отвечая, главнокомандующий напомнил о «преступлениях», совершавшихся ими ранее, и предупредил, что им не следует ждать от российского правительства «даров», наподобие тех, что получали они от Ираклия И: он требовал, чтобы анцухцы вели себя не иначе, как подданные России. Вместе с тем, А. П. Ермолов рассмотрел просьбы союза анцухских обществ и объявил о снятии блокады, разрешил им торговать с Кахетией, пасти стада на равнинных землях Грузии, подчеркнув при этом, что он, главнокомандующий, принял старщин-анцухцев с «приличным уважением»62.
Источники:
1. Фадеев А. В. Очерки экономического развития Степного Предкавказья в дореформенный период. М„ 1957.
2.Фадеев А.В. Россия и Кавказ..., с 280; Киняпина Н. С, Блиев М.М., Дегоев В.В. Указ. соч., с. 123.
3.Ю. Клапрот отмечал, что главная задача России, окружавшей Северо-Восточный Кавказ сетью укреплений и казачьих станиц, состояла в защите от набегов горцев (Klaproth J. Beschreibung der Russischen Provinzen zwischen dem kaspischen und schwarzen Meere. Berlin. 1814, S. 28—29: cp. Baumgarten G. Sechzig Jahre des kaukasischen Krieges mit besondere Beriicksichtigung des Feldzuges im nordlichen Daghestan in Jahre 1839. Leipzig. 1861, S. 2).
4.Волконский Н.А. Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом. — КС, т. 10, Тифлис, 1886, с. 17—18; Ср. Tschotschia S. Agrarverfassung und Landwirtschaft in Georgien. Leipzig. 1927, S. 27: Koch K. Seise in Grusien, am kaspischen Meere und im Kaukasus. Weimar. 1847, S. 391.
5.Блиев М. М. Русско-осетинские отношения (40 гг. XVIII — 30 гг. XIX в.). Орджоникидзе, 1970, с. 333.
6.Зубов П. Подвиги русских воинов в странах Кавказских с 1800 по 1834 год. Т. 2. ч. 3. СПб, 1836, с. 1.
7.Нечкина М.В. А.С.Грибоедов и декабристы. М., 1951, с. 200.
8.Западноевропейские современники А.П.Ермолова, при всей неоднозначности отношения к его политике, лестно отзывались об этой личности. В частности, отмечалось, что помимо храбрости, решительности, жестокости и благородства главнокомандующий сочетал в себе «европейскую образованность и московитскую изворотливость, которые давали ему неоспоримое преимущество» (Bodenstedt F. Les Peuples du Caucase et leur guerre d'independance con tre ia Russie pour servir a I'histoire la plus recente de l'orient. Paris, 1859, p. 438— 439]. Незаурядность А.П.Ермолова признают и современные западные историки. (Blanch L. The Sabres of Paradise. N. Y. 1960, p. 23—24).
9. Уманец Ф.М. Проконсул Кавказа. СПб, 1912, с. 45—46.
10. АКАК, т. 6, ч. 2, с. 250.
11. Американский автор XIX в. Д.Макки писал, что А.П.Ермолов был героем под стать горским предводителям, «имевшим величественный вид, храброе сердце, стойким, упорным и благородным. Мягким обращением он обеспечивал себе уважение тех племен, которые принимали его власть, и суровой жестокостью, ужасающими примерными наказаниями вразумлял тех, кто сопротивлялся» (Mackie J.M. Life of Senamyl and Narrative of the Circassian War of Independence against Russia. Boston. 1856, p. 144. Wagner Er. Schamyl and Cir-cassia. Ed. with notes, by K. Mackenzie. 2-d ed. Lnd, 1854. p. 59; Warner [major]. Schamyl le prophete du Caucase. Paris. 1854. p. 6—7; Taillandier M. Saint-Rene. Allemagne et Russie. Eludes Historiques et Litteraires. Paris. 1856, p. 236—237).
12. ДГСВК, с.23-24.
13. Там же, с.23.
14. Там же, с.24.
15. Там же, с.25.
16. Там же.
17. Зубов П. Указ. соч., с.3-4.
18. ДГСВК, с.25.
19. Там же.
20. Там же.
21. АКАК, т. 6, ч. 2, с. 2.
22.Там же.
23.Там же, с. 5—6.
24.Там же, с. 3.
25.Там же, с. 6.
26. Там же, с. 4.
27. Там же.
28. Там же.
29. Там же.
30. Там же.
31. Там же, с. 5,
32. Там же. с. 6.
33. Там же.
34. Там же, с. 21—22.
35. Там же, с. 22.
36. Там же.
37. Там же, с. 23.
38. Волконский Н.А. Указ. соч., т. 10, с. 18.
39. ДГСВК, с. 27.
40. Там же.
41. Там же, с. 28.
42. АКАК. т. 6, ч. 2, с. 8.
43. Там же.
44. Волконский Н.А. Указ. соч., с. 12.
45. АКАК, т. б.ч. 2. с. 73.
46. Волконский Н.А. Указ. соч., с. 13.
47. АКАК, т. 6. Ч. 2. с. 72.
48. Там же, с. 74.
49. Там же, с. 34.
50. Там же, с. 35.
51. Там же.
52. Там же, с. 35-36.
53. Там же, с. 37.
54. Там же.
55. Там же.
56. Там же.
57. Волконский Н. А. Указ. соч.,
58. Там же.
59. Там же.
60. АКАК, т. 6, ч. 2, c.77.
61. Там же, с. 30—31.
62. Там же, с. 33.
М.М. Блиев, В.В. Дегоев "КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА", Москва 1994 г.
при использовании материалов сайта, гиперссылка обязательна
- Просмотров: 12776
- Версия для печати